Виктор Ерофеев - Акимуды

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В Москве никто никому не верит, и из-за этого часто дерутся. Вот стою я в очереди в Сбербанке на доброй тенистой Плющихе, где растут столетние пихты и тихонько ползают рогатыми улитками московские старожилы. В банке тесно, как в советские времена, и передо мной мужчина средних лет в бежевом пиджаке спрашивает смазливую девушку-оператора:

– Сегодня какое число?

Та отвечает:

– Пятнадцатое.

– А какой месяц?

Она без всякого удивления, как будто никто не обязан знать месяц, в котором мы живем, заявляет:

– Ноябрь.

– Вы уверены?

– Да.

– А по-моему, октябрь.

– Нет, ноябрь.

– Нет, октябрь. Я лучше знаю. Октябрь.

– Сами вы октябрь! – огрызается девушка.

Вот только что была милой, а теперь разозлилась, лицо перекосилось, и совсем уже не смазливая.

Но мужчина средних лет не замечает ее гнева и оборачивается ко мне:

– Сейчас октябрь или ноябрь?

– Не знаю, – равнодушно говорю я.

В Москве «не знаю» считается самым удачным ответом. Ты не берешь на себя никакой ответственности. Мы – не немцы, чтобы брать на себя ответственность за знание месяца, в котором мы живем.

– Но сейчас хотя бы осень или зима? – с тоской продолжает допытывать меня мужчина в бежевом пиджаке.

Я чувствую: он на меня наезжает. Весьма может быть, что он сумасшедший, еще не опознанный врачами или только что на наших глазах сошедший с ума, а у нас в Москве сумасшедших много, и поэтому надо вести себя осторожно.

– Кому осень, а кому и зима, – философски отвечаю я, понимая, что скоро начнется драка, и готовя пути к отступлению.

Девушка-оператор окончательно теряет терпение, выворачивает голову так, чтобы вылезти из своего окошка, в которое даже купюры с трудом пролезают, и кричит, обращаясь к очереди:

– У нас что сегодня в Москве, октябрь или ноябрь?

Тут какой-то старикашка отвечает:

– Смотря по какому стилю, по новому или по старому?

– Чего?

Девушка в смущении: она ничего не знает о разных стилях, она не помнит, когда и зачем была революция, и ждет разъяснений. Мужчина средних лет и вполне интеллигентной наружности, судя по красивому шарфу, говорит:

– Старый стиль до революции был, и его никто теперь не употребляет. Вы лучше скажите, что сейчас: октябрь или ноябрь?

Но старикашка потупился, не отвечает. Тогда женщина с морковными волосами говорит:

– Как вам не стыдно! Я только что с улицы. Там октябрь!

Дедуля на это:

– Я сейчас проверю. – И отправляется за дверь.

Уж не ветеран ли он? Еще недавно по большим праздникам в Москве появлялись старички в старомодных зеленых шляпах или в кепках отечественного производства с большим количеством блестящих медалей на пиджаках. Эти славные бойцы, победившие Германию и завоевавшие пол-Европы, к сожалению, почти все вымерли, но все же они дождались благодарности от внуков, которые в Москве к машинам привязывают георгиевские ленточки и на багажник клеют лозунг сердца: «Спасибо деду за победу».

Девушка-оператор в зеленой форме с белым воротничком от злобы ударила кулаком по стеклу, которое отделяет ее от нас, да так, что стекло треснуло сверху донизу, и закричала:

– Все! Я увольняюсь! Больше того, я эмигрирую!

Мужчина в бежевом костюме, видя, что сотрудница Сбербанка готова принять роковое решение, говорит с неожиданно доброй улыбкой:

– Не переживайте! Если хотите, пусть будет ноябрь.

Мне все равно!

Я кивнул ему, и он мне тоже кивнул, но все-таки спросил меня, искушая:

– Так значит, ноябрь?

– Скорее всего.

Входная дверь хлопает. Возвращается дедуля, возможно, ветеран, с горящими глазами.

– Я проверил! – кричит. – На улице идет снег. Вот, смотрите! – В руках у него круглый снежок, подхватил, видно, рукой с земли пригоршню снега. – Значит, декабрь. Скоро Новый год!

И так всегда в Москве. Входишь в Сбербанк в октябре, отстоишь очередь, и – глядь! – выходишь в декабре. Москва – город с причудами.

Если бы я был американским шпионом и меня бы заслали из ЦРУ в Москву узнать, о чем здесь думают люди, я бы пришел в полное уныние. В Москве каждый живет сам по себе и думает по-своему. У всех в головах большая путаница, но у каждого своя собственная путаница, и, чтобы разобраться в своей путанице, люди здесь очень сильно дружат между собой или дерутся до крови. Более того, в течение дня мысли у людей могут меняться. Утром москвич может проснуться любителем демократии и болельщиком «Спартака», а днем у него могут созреть националистические чувства, он захочет вернуться в Советский Союз и его стошнит от Европы, а вечером он разочаруется в «Спартаке».

Всё в Москве зависит от столкновений. Вот идет по весенней Москве девушка-красавица в такой короткой юбке, что на эскалаторе в метро на нее лучше не смотреть снизу вверх, и она сталкивается взглядом с сильно заросшим священником. Тот даже не осуждающе на нее смотрит, а – отчужденно, как не мужчина. И вдруг у нее в голове все переворачивается, она обо всем забывает, бежит в близлежащую церковь с маковками и простаивает там, обернув мини-юбку пыльным мешком, два часа службы, и выходит в слезах умиления. Или та же девушка в короткой юбке поднимается на эскалаторе, а за ней едет горец из Чечни, смотрит ей вслед, видит узкую полоску красных стрингов и цокает языком, и она вдруг становится врагом инородцев, выходит из метро, идет на площадь и кричит со всеми вместе: «Москва для москвичей!»

А не цокал бы кавказец языком, а подарил бы ей большой букет цветов, что было бы с красавицей, об этом никто не знает. Ну, а если этот цветочный гастарбайтер ей бы сначала подарил цветы, а потом бы, например, изнасиловал в темном переулке, разорвав красную полоску трусов, наводящих грустную думу, девушка стала бы перед дилеммой. Куда ей идти? Не в полицию же. Ведь в полиции ее поднимут на смех, с ее мини-юбкой и рваной красной полоской, и даже могут оскорбить и словом и делом. Девушка возбудится, возненавидит пухлые самодовольные лица блюстителей закона и на следующий день пойдет на Триумфальную площадь, где на митинге несогласных познакомится с руководителями нашей несистемной оппозиции, и руководители, если их не задержат, пригласят ее домой и откроют ей глаза на «кровавый режим», поглаживая по коленке. Или же их всех схватят, и ее тоже задержит полиция, понесет за ноги за руки в автобус, там обыщет и отвезет в обезьянник.

Я нигде не видел, кроме как в Африке, таких упоенных своей властью полицейских. И вот на полицейских лицах написано, что им позволено все, и они все, что могли, испытали, откусив, как Адам, от яблока познания и выплюнув его на асфальт, потому что оно оказалось несъедобным.

Там, в обезьяннике, над ней вдоволь поиздеваются, и у нее начнутся проблемы с психическим здоровьем: она будет бояться подниматься в лифте и кушать рыбу, потому что рыбой можно сильно отравиться.

Или, пообщавшись интимно с полицейскими, а также с лидерами несистемной оппозиции, она вдруг ни с того ни с сего разочаруется в мужчинах и начнет жить половой жизнью со своей подругой Танькой, или с Любкой, или с двумя подругами одновременно. Летают девки и ебутся… В разгар активных действий, похожих на скульптуру Лаокоона, входит неслышно в квартиру Танькин отец – майор. С продовольственной сумкой. Офицер конфузится. Танька с прищуром ему – с дивана:

– Ты чего пришел?

– Еды принес.

– Ну, иди гуляй! Вечером приходи!

– Я на кухне посижу. Чаю попью.

– Я тебе что сказала: вали!

Девки, голые, ржут.

– Я сумку оставлю? – смущается майор.

– Вали! – орет Танька.

Танька стесняется своего отца. Прошло время советских офицеров, которые на улицах друг другу озабоченно козыряли при встрече, их было столько везде, что, казалось, Москва – военный городок, а штатские – просто гости столицы. Теперь офицеры стали невидимками и больше никому не козыряют, а если их встретишь, то это – другие люди: ходят тихо-мирно, будто какую-то вой ну проиграли…

– Придурок! – провожает отца Танька.

Девки снова ржут.

– Хорошо, что у меня папа умер, – сучит ногами наша. – Он тоже был офицером!