Катюша - Воронина Марина

Ветер швырнул в темное окно горсть дождевых капель. Дождь был осенний, холодный, звук получился глухой, тяжелый, словно кто-то постучал в стекло костяшками пальцев. Была в этом звуке какая-то безнадега.

Стук капель по карнизу разбудил его — сон в последнее время был уже не тот, а ведь бывало, спал — хоть из пушки пали... Впрочем, подумал майор, все теперь стало не то — и сон, и явь, и все остальное. Он поймал себя на том, что думает о себе не иначе, как о майоре. Все остальное в нем ушло куда-то в прошлое, и остался на белом свете невзрачный человечек с большой лысиной и светлыми пуговицами на вечно мятом кителе — майор Селиванов собственной персоной. И никому теперь уже не интересно, что когда-то этот майор здорово играл на гитаре, виртуозно заговаривал зубы девицам и даже что-то сочинял под настроение. Но еще более обидным было другое — полковником майору уже не стать, и даже подполковником — стар майор Селиванов, и ни заслуг за ним выдающихся не числится, ни высоких покровителей. Ну и что же, что работник хороший? Мало ли у нас хороших работников? Ах, честный! А полковник уголовного розыска дураком быть не имеет права. Тем более — подполковник.

— Эк тебя повело, — сказал себе майор Селиванов. — Кому не спится в ночь глухую...

Он повернулся на другой бок, устраиваясь поудобнее, и натянул одеяло до ушей. Под одеялом было тепло и уютно, и стук холодного дождя за окном только усиливал это ощущение. Пылающие мертвенно-зеленым огнем цифры на дисплее старенького электронного будильника утверждали, что до подъема еще больше двух часов. Утренний сон самый сладкий.

Он снова перевернулся на другой бок, стараясь ни о чем не думать. Сна не было ни в одном глазу. В голову упорно лезла всякая чепуха, вроде промокающих ботинок и не ко времени затеянного супругой ремонта. “Впрочем, — мысленно хмыкнул он, — когда это ремонт был ко времени?”

Он с усилием отогнал от себя видение разоренной, густо заляпанной побелкой квартиры и снова яростно крутнулся в постели, сбивая простыню. Теперь, как и следовало ожидать, принялась занудливо и неотвязно ныть нога, регулярно дававшая о себе знать в сырую погоду. И ведь ранение-то было пустяковое...

— Твою мать, — шепотом, но очень прочувствованно сказал майор Селиванов, садясь в постели.

Он с острой завистью посмотрел на мирно посапывающую жену. Алевтина Даниловна в последнее время постоянно жаловалась на бессонницу. Майор поправил на ней одеяло и на цыпочках выбрался из спальни, по дороге прихватив со спинки стула одежду — сидеть столбиком в кровати было невыносимо неудобно.

В темной прихожей он наткнулся на шуршащую груду обоев. Выпутавшись из этой западни, он пробрался на кухню и, наконец, зажег свет. Майор оделся, поставил на плиту чайник и с некоторым сомнением посмотрел на неряшливо надорванную пачку папирос, валявшуюся на подоконнике рядом с пепельницей. Поверх пачки лежал коробок спичек. Этот натюрморт недвусмысленно намекал на то, что нет никакой принципиальной разницы — курить натощак или после чашки растворимого кофе, вкусом напоминающего жженый сахар. Майор осторожно, стараясь не шуметь, закурил.

После папиросы и кофе он почувствовал, что и этот день, пожалуй, как-нибудь проживется. Нога. почти успокоилась, и майор, закурив вторую папиросу, сел к окну и стал смотреть на дождь. Под окном стояла липа — уже совершенно желтая, подсвеченная изнутри запутавшимся в ее кроне одиноким фонарем. Это было красиво. Майор Селиванов жутко устал в последнее время от ненужного изобилия бесполезных подробностей, от бездарного вранья подследственных, истеричной напористости потерпевших, тупой наглости сержантов, увешанных, как новогодние елки, дубинками, наручниками, кобурами и рациями, а пуще всего — от сытого начальственного негодования по поводу и без — для профилактики...

Дождь падал отвесно, и крупные капли, пролетая сквозь шар размытого света, сверкали, как бриллианты. Это тоже было до боли красиво. Майор невольно скосил глаза в сторону битком набитых антресолей, где среди прочего невостребованного хлама уже много лет лежала его семиструнка с обшарпанной декой, потертым грифом и почерневшими от долгого бездействия медными струнами. Тут же вспомнился обнаруженный неделю назад на глинистом пустыре в районе новостроек синелицый гражданин с тонкой черно-багровой полосой на шее, оставленной проволочной удавкой. Эксперт, помнится, сказал, что это похоже на след струны — гитарной или рояльной.

Вслед за синелицым гражданином всплыл в памяти другой, заживо сгоревший за рулем своей дорогой иномарки после того, как повернул ключ в замке зажигания. И пошло, и поехало... Майор плюнул и задернул штору — смотреть на фонарь больше не хотелось.

Дом был старый. Майор мимоходом подумал, что слово “старый” в приложении к этому фундаментальному, витиевато изукрашенному лепными финтифлюшками и облезлыми кариатидами строению звучит как-то неправильно. У него чесался язык назвать дом старинным, но в архитектуре майор был не силен, и поэтому решил на всякий случай считать дом просто старым — сталинской, к примеру, постройки, хотя ветхая “хрущоба”, в которой имел счастье проживать майор Селиванов с супругой, выглядела старше этого дома лет на четыреста с гаком.

Над подъездом нависал полукруглый эркер, подпертый двумя неодетыми каменными дамочками, которых какой-то изверг по пояс вогнал в серовато-желтую оштукатуренную стену. Селиванов никогда не мог понять, что хорошего люди видели в том, что женщины, пусть себе и каменные, держат на плечах несколько тонн кирпича, но привычно относил свое недоумение на счет недостаточной образованности в вопросах искусства, а посему никогда и нигде его не высказывал. В сопровождении троих оперативников из своей группы он поднялся по стертым ступеням и, преодолев сопротивление огромной, вычурно-резной двери полированного темного дерева, оснащенной мощной пружиной, вошел в подъезд. Впрочем, подъезд этот смахивал скорее на вестибюль, и Селиванов решил, что дом все-таки не старый, а именно старинный.

— Да, — сказал позади него один из оперативников, — лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.

— Живая собака лучше мертвого льва, — столь же афористично возразил второй.

Третий, глыбообразный, ненормально сильный физически молчун со смешной фамилией Колокольчиков, только неопределенно хрюкнул, обводя тяжелым взглядом мраморные полы и ступени, витые чугунные перила и лепные потолки, мягко освещенные сереньким осенним светом, лениво сочившимся сквозь огромные арочные окна с частым переплетом.

Они гуськом поднялись по пологой лестнице на третий этаж, слушая, как гуляет в широком лестничном пролете запутанное эхо их шагов. На площадке третьего этажа маялся сержант. Увидев Селиванова, он перестал ковырять в зубах.

— Здесь, что ли? — спросил майор, кивая на приоткрытую железную дверь, за которой неразборчиво бубнили голоса. Дверь напротив тоже была приоткрыта — совсем чуть-чуть, и в щели жадно поблескивал любопытный глаз.

— Здесь, — охотно подтвердил сержант, снова запуская спичку в дупло коренного зуба.

Селиванов секунду постоял, ожидая, что сержант изречет еще что-нибудь, но тот был нем, как кариатида, и майор, подавив вздох, потянул на себя тяжелую стальную дверь, снаружи замаскированную светло-серым дерматином.

В квартире царила деловая атмосфера: беззвучно и ослепительно сверкала молния фотовспышки, озабоченные ребята из отдела судебно-медицинской экспертизы бродили по комнатам с рулетками и дактилоскопическими причиндалами, старательно переступая через подсыхающие пятна крови. Знакомый Селиванову следователь районной прокуратуры покуривал у окна, выпуская дым через нос и стряхивая пепел в цветочный горшок. Вид у него был меланхоличный, но глаза с профессиональным интересом шарили вокруг, бесстрастно фиксируя и классифицируя все, что видели.