Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения

По дороге шла машина, огни ее приближались, одновременно являя собой и символ нормальной, шедшей своим ходом жизни, и грозную опасность: все знали, что у Свистуна должна быть машина, иначе как он может совершать эти убийства на таком расстоянии одно от другого, как успевает исчезнуть потом, когда завершит свое ужасное дело? Она отступила к кустам, пытаясь укрыться в их густой тени, забыв обо всех прежних страхах, вытесненных этим новым, куда более сильным. Послышался нарастающий шум, словно шум моря, кошачьи глаза фар мелькнули и исчезли, и в порыве ветра машина промчалась мимо. Валери осталась одна в тишине и темноте. Но одна ли? Она не могла отделаться от мысли о Свистуне: слухи, правда и выдумки — все сплелось в ужасающую реальность. Он душил женщин, известны уже три жертвы. Он обрезал убитым волосы и засовывал их беднягам в рот; волосы торчали у них изо рта, как солома из чучела Гая Фокса пятого ноября.[2] Мальчишки в школе, высмеивая Свистуна, прятались в кладовке для велосипедов и свистели там — ведь все говорили, что он свистит над телом убитой им женщины. Тебя-то Свистун уж точно поймает, кричали они Валери вслед. Он мог оказаться где угодно. Он выходил на дело по ночам. Он мог быть сейчас здесь. Ей захотелось вдруг упасть, вжаться в пахучую землю всем телом, спрятать лицо и зажать руками уши, лежать не шевелясь до утра. Но ей удалось справиться с охватившей ее паникой. Нужно дойти до угла и попасть на автобус. Валери заставила себя выйти из-за кустов и снова, теперь почти бесшумно, зашагала по дороге.

Ей хотелось броситься бегом, но она сдержала себя. Ведь это существо, человек оно или животное, что прячется где-то в кустах, уже учуяло ее страх и только и ждет, чтобы она поддалась панике. Вот тогда она и услышит, как трещат, ломаясь, кусты, как грохочут тяжелые шаги, почувствует на шее у затылка неровное жгучее дыхание. Нельзя бежать. И она шла, быстро и бесшумно, покрепче прижав сумку, едва дыша, не сводя взгляда с дороги перед собой. Молилась на ходу: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтоб я спокойно добралась до дома, я никогда больше не стану лгать. Я буду уходить вовремя. Помоги мне благополучно дойти до угла. И пусть автобус побыстрее придет. О Господи, помоги мне, пожалуйста!»

И тут свершилось чудо: ее молитва была услышана. Совершенно неожиданно, буквально шагах в тридцати впереди нее, показалась женщина. Валери даже не задумалась, откуда так таинственно и внезапно возникла стройная фигура, медленно идущая по дороге. Довольно было того, что она здесь. Когда, ускорив шаги, Валери почти нагнала ее, она разглядела ниспадающую на плечи женщины волну светлых волос, плотно сидящий на голове берет и короткий широкий плащ, перетянутый в талии поясом. А следом за женщиной, вселяя в душу спокойствие и уверенность в полной безопасности, трусила маленькая кривоногая собачка. Можно вместе дойти до угла. Может даже, эта девушка собирается ехать тем же автобусом. Валери чуть не крикнула ей: «Я иду, иду!» — и бросилась бегом, торопясь почувствовать себя в безопасности, словно ребенок, спешащий укрыться в объятиях матери.

А женщина в этот момент наклонилась и спустила с поводка собаку. Песик, словно выполняя неслышную команду, исчез в кустарнике. Женщина лишь на мгновение обернулась, бросив взгляд назад, на дорогу, и спокойно ждала, стоя вполоборота к Валери, в правой руке ее свободно повис поводок. Валери только что не уткнулась в спину поджидавшей ее женщины. И тогда та медленно повернулась. Это было мгновение абсолютного, парализующего ужаса. Валери увидела бледное, напряженное лицо — вовсе не женское, — улыбку, странно растянувшую губы, — зовущую, почти молящую улыбку, и безжалостные горящие глаза. Валери попыталась закричать, раскрыла было рот, но страх лишил ее голоса, да она и не успела бы крикнуть. Взмах руки — и горло ее захлестнул тугой петлей собачий поводок, а затем ее поволокло, потянуло с дороги прочь, в густую тень кустов. И Валери почувствовала, что падает куда-то сквозь время, сквозь пространство, сквозь страх, бесконечный как сама вечность. А над ней, прямо над ее лицом — другое, пышущее жаром лицо, и она смогла еще расслышать запах алкоголя, и пота, и страха, не меньшего, чем ее собственный страх. Рывком она вскинула вверх руки, но они лишь бессильно приподнялись в пустоту и снова упали. Мозг ее, казалось, вот-вот разорвет череп, боль в груди распустилась в огромный алый цветок и взорвалась беззвучным, бессловесным криком: «Мама, мамочка!» И не стало больше ни страха, ни боли, только милосердная, всепоглощающая, несущая забвение тьма.

Четыре дня спустя Адам Дэлглиш, начальник одного из отделов Скотланд-Ярда, продиктовал секретарше последнее письмо, покончил с бумагами по разделу «входящих», запер ящик стола, набрал шифр и захлопнул дверцу личного сейфа. Теперь Дэлглиш был готов отправиться в двухнедельный отпуск в Норфолк, на побережье. Он устал, давно пора было отдохнуть. Но запоздавший отпуск не сулил спокойного отдыха: в Норфолке были дела, требовавшие серьезного внимания. Два месяца назад скончалась тетушка Дэлглиша, последняя из его родных, и оставила ему все свое состояние и дом. Дом — перестроенная ветряная мельница — находился на северо-восточном побережье Норфолка, в Ларксокене. Состояние неожиданно оказалось весьма значительным и принесло с собой множество нерешенных проблем. Мельница же представляла собой наследство не слишком обременительное, но и здесь все было не так-то просто. Дэлглиш чувствовал, что ему надо пожить на мельнице одному неделю-другую, прежде чем решить, что с ней делать — продать, оставить себе и наезжать временами в отпуск или передать за номинальную цену норфолкскому Обществу охраны ветряных мельниц. Он знал: это Общество с готовностью восстанавливает такие мельницы, возвращая их в рабочее состояние. Кроме того, остались семейные бумаги и документы, тетушкины книги, обширная библиотека по орнитологии. Все это нужно было разобрать, привести в порядок и решить, что со всем этим делать. Но Дэлглиш думал об этом с удовольствием. Еще в детстве, мальчишкой, он терпеть не мог бесцельно проводить каникулы. Правда, ему и представить было трудно, откуда, в результате какой детской провинности и чувства вины или ложно понятого долга родился и вырос этот странный мазохизм, с годами предъявлявший ему все более и более непререкаемые требования. Дэлглиша радовало, что в Норфолке ему будет чем заняться еще и потому, что он понимал: поездка в Норфолк — что-то вроде бегства. После четырех лет молчания его новый сборник стихов «Как ответить?» и другие стихотворения» вышел из печати и был встречен критиками довольно шумно. И хотя критика эта неожиданно оказалась благожелательной, он обнаружил, что с трудом переносит внимание журналистов, как, впрочем, и интерес широкой публики. Он привык к тому, что после особенно громких дел о раскрытых им убийствах пресс-центру столичной полиции обычно давалось указание оградить Дэлглиша от излишней известности. У издательства же на этот счет были явно противоположные взгляды, и Дэлглиш откровенно радовался возможности удрать от издателей, критиков и восхищенной публики хотя бы недели на две.

Он успел заранее попрощаться с инспектором Кэйт Мискин: сейчас ее уже не было в управлении — она расследовала очередное дело. Главный инспектор Мэссингем получил командировку на курсы переподготовки в Брамсхиллский полицейский колледж, сделав, таким образом, новый шаг по тщательно намеченному пути наверх, к получению шнура главного констебля. Поэтому Кэйт временно занимала его место в спецотделе в качестве заместителя Дэлглиша. Адам зашел в ее кабинет — оставить записку с летним адресом. Здесь было, как всегда, очень чисто и аккуратно, все выглядело по-деловому разумно, было продумано до мелочей и все-таки впечатляюще женственно. На стене — единственное украшение: картина маслом, собственное творение Кэйт. Абстрактная живопись, вихрь коричневых тонов, пронизанных тонким лучом ядовито-зеленого. Чем чаще всматривался Дэлглиш в этот этюд, тем больше он ему нравился. На ничем не загроможденном столе стояла прозрачного стекла вазочка с фрезиями. Их аромат, сначала как будто неуловимый, вдруг донесся до Адама, усилив впечатление ее присутствия, физического присутствия в пустой комнате, впечатление странное и всегда более сильное, чем если бы Кэйт действительно сидела за столом и работала. Он положил записку на девственно чистый лист промокательной бумаги, покрывавшей стол, на самую его середину, и улыбнулся, заметив, что закрывает дверь с ненужной осторожностью. Теперь осталось только заглянуть в компьютерную, сказать словечко на прощание, и можно шагать к лифту.

Двери лифта уже закрывались, когда Дэлглиш услышал топот бегущих ног, веселый возглас, и Мэнни Каммингс вскочил в кабину, едва увернувшись от стальных челюстей сомкнувшихся створок. Как всегда, Каммингс весь бурлил от переполнявшей его энергии; казалось, стены лифта не смогут удержать этот энергетический вихрь внутри кабины. Каммингс помахивал большим конвертом из плотной коричневой бумаги.