Алан Брэдли - Трижды пестрый кот мяукнул

Со дна клетки поднялась пыль, тут же рассеявшись от дуновения воздуха со стороны двери. Стало очевидно, что к клетке давно никто не прикасался.

– Эсмеральда?

У меня волосы встали дыбом, и я запаниковала.

– Эсмеральда!

– Прости, милочка. Мы хотели тебе сказать…

Я резко обернулась и увидела на пороге миссис Мюллет и Доггера.

– Что вы с ней сделали? – спросила я, но знала ответ еще до того, как эти слова вылетели у меня изо рта. – Вы ее съели, да? – произнесла я с холодной яростью в голосе. Перевела взгляд с одного на другую, отчаянно надеясь услышать «нет», получить простое, очевидное и безобидное объяснение.

Но нет. Да и все равно. Я бы им не поверила.

Миссис Мюллет обхватила себя руками – отчасти для защиты от холода, отчасти в знак оправдания.

– Мы хотели сказать тебе, дорогуша, – повторила миссис Мюллет.

Но им ничего не надо было мне говорить. Все и так ясно. Я уже видела эту картину мысленным взором: неожиданно открытая клетка, руки, хватающие теплое, упитанное, покрытое перьями тело, отчаянное кудахтанье, топор, кровь, ощипывание, потрошение, фаршировка, нитки, жарка, нарезка, сервированный стол… ужин.

Каннибалы.

Каннибалы!

Я локтями проложила себе дорогу и убежала в глубь дома.

Я специально выбрала себе спальню в дальнем неотапливаемом восточном крыле рядом с химической лабораторией, созданной во времена королевы Виктории для моего покойного двоюродного дедушки Тарквина. Хотя дядюшка Тар умер двадцать с лишним лет назад, его лаборатория оставалась чудом химических наук, – по крайней мере, была бы таковым, если бы о ней знали за пределами дома.

К счастью для меня, лаборатория вместе со всеми ее чудесами стояла заброшенной, пока я не прибрала ее к рукам и не начала учиться.

Я забралась в кровать и достала ключ из того места за отклеивающимися обоями, где в свое время его спрятала. Прихватив древнюю красную резиновую грелку из ящика не менее древнего комода, я отперла лабораторию и вошла внутрь.

Я поднесла спичку к бунзеновской горелке, наполнила мензурку водой и села на стол ждать, пока она закипит.

И только тогда я позволила себе горько заплакать.

Здесь, на этом самом месте Эсмеральда так часто сидела и наблюдала, как я варю себе на завтрак ее яйца в лабораторном стакане.

Полагаю, есть люди, которые попрекнут меня привязанностью к курице, но я им могу ответить только одно: «Подите к черту!» Любовь человека и животного, в отличие от любви человека к человеку, неизменна.

Я снова и снова думала о том, что, должно быть, Эсмеральда чувствовала в самом конце. Мое сердце рвалось на части с такой силой, что мне пришлось оставить эти мысли и переключиться на другого цыпленка: цыпленка, который однажды на моих глазах пытался убежать от топора, когда я проезжала мимо Бишоп-Лейси.

Я была погружена в эти мысли, когда послышался легкий стук в дверь. Я торопливо утерла глаза юбкой, высморкалась и ответила:

– Кто там?

– Это Доггер, мисс.

– Входите, – сказала я, надеясь, что мой голос чуть теплее арктических льдов.

Доггер тихо вошел в лабораторию. Заговорил, так что мне не пришлось делать это первой.

– Что касается Эсмеральды, – начал он и умолк в ожидании моей реакции.

Я сглотнула, но умудрилась сделать так, чтобы мои губы не дрожали.

– Полковник де Люс должен был ехать в Лондон по делам, связанным с налогами. В поезде он вступил в контакт с вирусом инфлюэнцы: в этом году эта болезнь весьма распространилась, в некоторых местах сильнее, чем во время великой эпидемии 1918 года. Атака была на удивление быстрой. Инфлюэнца перешла в бактериальную пневмонию. Ваш отец срочно нуждался в горячем питательном бульоне. Он был очень болен, и его желудок не принимал ничего другого. Я беру на себя полную ответственность за произошедшее, мисс Флавия. Я позаботился, чтобы Эсмеральда не страдала. Она находилась в блаженном состоянии, которое всегда чувствовала, когда ее чесали под клювом. Мне очень жаль, мисс Флавия.

Я сдулась, словно проколотый мяч, злость вытекла из меня. Как я могу ненавидеть человека, который, вероятно, спас жизнь моему отцу?

Я не могла найти слова, поэтому хранила молчание.

– Боюсь, наш мир меняется, мисс Флавия, – наконец вымолвил Доггер. – И не факт, что к лучшему.

Я попыталась понять подтекст его слов и найти подходящий ответ.

– Отец, – в итоге сказала я. – Как он? Правду, Доггер.

Тень омрачила лицо Доггера, тень неприятной мысли. Судя по той информации о его прошлом, которую мне удалось выудить, когда-то он был высококвалифицированным врачом, но война погубила его. Однако он никогда не умел уклоняться от прямого вопроса, и за это я его любила особенно.

– Он серьезно болен, – сказал Доггер. – Когда он вернулся из столицы, его мучил лихорадочный кашель и температура поднялась до 102 градусов[2]. При инфлюэнце так случается. Этот вирус также убивает полезную флору в носоглотке, поэтому легкие могут быть заражены. В результате наступает бактериальная пневмония.

– Благодарю, Доггер, – сказала я. – Ценю твою честность. Он умрет?

– Я не знаю, мисс Флавия. Никто не знает. Доктор Дарби – хороший человек. Он делает все, что может.

– Например? – в случае необходимости я бываю безжалостна.

– Есть новое лекарство из Америки – ауреомицин.

– Хлортетрациклин! – воскликнула я. – Это антибиотик!

О его открытии и извлечении из образца почвы в штате Миссури упоминалось в выпуске «Химических обзоров и протоколов», которые как по часам доставлялись в Букшоу каждые две недели, поскольку дядюшка Тар оформил пожизненную подписку, а мое семейство не удосужилось уведомить редакцию журнала о его кончине.

– Благослови тебя господь! – выпалила я, уверенная, что Доггер так или иначе приложил руку к лечению отца.

– Ваша благодарность должна быть направлена на доктора Дарби. И не забудьте первооткрывателя этого лекарства.

– Разумеется, нет!

Я взяла на заметку помолиться перед сном за доктора Дуггара (кажется, так его зовут?) – американского ботаника, выделившего это вещество из заплесневелого образца почвы в огороде Миссури.

– Почему его назвали ауреомицин, Доггер?

– Потому что он имеет золотой оттенок. Aureus – по-гречески золото, а mykes – гриб.

Как все это просто, когда ты понимаешь мельчайшие детали! Почему жизнь не может быть всегда такой простой и ясной, как в тот момент, когда человек в Миссури склоняется над микроскопом?

Мои веки отяжелели. Свинцовые веки, подумала я и подавила зевок.

Я не высыпалась толком уже сто лет. И кто знает, когда мне подвернется следующая возможность?

– Спокойной ночи, Доггер, – сказала я, наливая кипяток в грелку. – И спасибо.

– Спокойной ночи, мисс Флавия, – ответил он.

На следующее утро я открыла покрасневшие глаза и увидела прикрытый салфеткой сэндвич с говядиной и латуком, укоризненно взирающий на меня с тумбочки.

Наверное, мне надо было его съесть, подумала я, несмотря на отвращение. Всю жизнь мне читали нотации о том, что нельзя выбрасывать продукты, поэтому чувство вины срабатывало на автомате, словно сирена в магазине.

Сражаясь с тошнотой, я потянулась к тарелке и подняла салфетку.

Под ней лежали две еще теплые поджаренные лепешки, с обеих сторон намазанные медом – в точности как я люблю.

– Доггер, – сказала я, садясь в кровати. – Ты стоишь дороже рубинов. Ты сливки общества, бесценный перл.

Я жевала и испытывала состояние, близкое к блаженству, одновременно рассматривая комнату. Как хорошо вернуться домой, лежать на своих подушках, прислушиваться к знакомому тиканью будильника, искать пятна на пожелтевших от ветхости викторианских обоях, где, если хорошенько присмотреться, затейливые красные виньетки складываются в голову дьявола, выглядывающую из банки с горчицей.

Все это снова принадлежит мне или скоро будет моим, и я могу делать, что хочу. Трудно поверить, но это так. Когда десять лет спустя обнаружили завещание моей матери Харриет, все были в шоке, а особенно я, когда оказалось, что она завещала Букшоу мне.

Целиком.

И полностью.

До последней вилки.

Не то чтобы все уже было улажено окончательно. Оставалась куча возни с документами, но в конце концов дело было на мази. Букшоу мой.

Полагаю, это звучит бессердечно, но это правда. Большую часть прошлого года я пыталась смириться с мыслью об ответственности, которая падет на мои плечи, когда все документы будут оформлены и я окажусь владелицей… хозяйкой Букшоу.

Мои отношения с сестрами никогда не были гладкими, даже в лучшие времена. Одна мысль о том, как они отреагируют, когда даже кровати, на которых они спят, и ложки, которыми они едят, будут принадлежать мне, вызывала во мне трепет. Фели была помолвлена с Дитером Шранцем и скоро покинет дом. Скорее всего, уже следующим летом. Но Даффи, и именно ее я опасалась больше всего, станет силой, с которой придется считаться. У нее такой же изворотливый ум, как и у меня. О милосердии к младшей сестре не может быть и речи. Вчера, когда я приехала, они обе были в постели, так что нам еще только предстоит встретиться. Завтрак станет полем нашей битвы. Надо держать ушки на макушке.