Эллери Квин - И на восьмой день...

«Я не могу этого сделать. Я не могу ослушаться его».

Эти слова звенели в ушах Эллери, наполняя ночной воздух.

Эллери помнил темную аллею, тянущуюся перед ним, помнил тропинку, струящуюся, как вода, под его ногами, помнил шум в ушах, похожий на вой ветра.

Но он не помнил, как рухнул на соломенный тюфяк, не помнил, как новый рассвет потихоньку выкарабкался из-за Холма Испытаний.

Его окружала темнота...

Когда Эллери открыл глаза, минуло утро — теней не было, а над долиной нависла тишина, не похожая на обычное полуденное спокойствие. Это было молчание города-призрака или «Марии Селесты»[59], внезапно покинутой людьми.

Затем послышались рев ослов, мычание быка и лай собак, как будто должно было произойти нечто ужасное.

Или уже произошло?

Эллери сорвался с тюфяка, но остановил себя, вспомнив, что это не должно случиться до заката.

Тогда откуда тишина? Неужели весь Квинан предпочел сбежать в пустыню, чтобы не быть свидетелем происходящего?

Эллери все еще не мог прийти в себя. Сон не освежил его, а солнечные лучи, проникающие через окно, не уменьшали боль в костях.

Он вышел на аллею и зашагал по деревне. Поблизости никого не было. Лишь иногда Эллери замечал какое-то движение за открытыми окнами, а один раз увидел вдали человека — быть может, Водовоза, работающего в поле. «Мельницы должны вращаться, а сухие поля горят»[60].

Нет, жители Квинана не покинули долину. Они просто не могли смотреть на нее сегодня, как будто вместе с заходящим солнцем должны были исчезнуть и холмы. Большинство оставалось дома за закрытыми дверями.

Очевидно, горе их было велико.

Всю вторую половину дня Эллери боролся со своей проблемой и не находил решения.

Выбор сводился к трем вариантам.

Он мог позволить событиям развиваться своим чередом, подчинившись воле Учителя.

Он мог рассказать общине правду. Но в таком случае Учитель стал бы ее отрицать и люди поверили бы ему, а не Эллери.

Он мог прибегнуть к помощи извне, дабы предотвратить исполнение приговора. Но тогда Квинан бы погиб.

Выходит, это был выбор без выбора.

Эллери бродил вдоль ухоженных аллей и вспаханных полей, взбирался на зеленые террасы холмов, не встречая никого, кто бы мог заговорить с ним или хотя бы помахать ему рукой. Дважды он двигался по направлению к фигурам, которые замечал издали, но, когда приближался к месту, где они находились, там никого не оказывалось. Постучать в чью-либо дверь он не мог себя заставить.

В итоге он вернулся к Дому Священного Собрания. Учитель в одиночестве сидел на табурете. Он приветствовал Эллери знакомым жестом благословения и указал на скамью. Эллери послушно сел. Старик выглядел абсолютно спокойным.

— Учитель, — сказал Эллери, — я умоляю вас изменить решение и сказать людям правду.

Некоторое время старик молчал.

— Я долго думал об этом, Элрой, — ответил он наконец, — и не нашел причин изменять то, что написано. Больше я ничего не скажу ни людям, ни тебе.

Солнце начало клониться к западу. Люди появлялись отовсюду — из домов и амбаров, из рощ и с полей — точно урожай зубов дракона[61], превращаясь в неуклюжее многоголовое животное.

Эллери стал одним из них.

Толпа со вздохами и стонами расступилась перед Учителем, неторопливо идущим вперед, раздавая ритуальные благословения. Затем он вновь оказался скрытым толпой.

Когда они дошли до места назначения и толпа расступилась вновь, Эллери увидел Учителя, лежащего на приготовленном для него ложе, и едва не вскрикнул от облегчения и радости.

Как он мог быть настолько слеп, чтобы воспринимать буквально то, что являлось всего лишь символом? То, что он видел, было аналогом ежегодных ритуалов кающихся приверженцев религиозного общества «Братство Света», которые устраивали мистические действа в горах Нью-Мексико. Исполняемые в потайных местах, эти мистерии, символизирующие очищение от грехов, не доходили до акта лишения жизни, хотя главное действующее лицо нередко испытывало настоящие мучения.

Эллери интересовало, каким образом изолированная община Квинана узнала об этих ритуалах. Или они возникли здесь самостоятельно?

Нигде не слышалось даже вздоха.

Вероятно, так замирали древние египтяне на ежегодном представлении смерти Осириса[62] — некоторые понимали, что это спектакль, но другие верили, что все происходит на самом деле.

Управляющий шагнул из толпы, держа в ладонях какой-то сосуд. Теперь затих даже ветер.

Осторожно приподняв голову Учителя левой рукой, Управляющий поднес правой сосуд к губам старика и отошел от него. Учитель лежал неподвижно. Багряные лучи садящегося солнца словно кровью окрашивали всю сцену и руки лежащего патриарха. Ветер подул снова, и трава тревожно зашелестела...

Эллери охватил гнев. Позволить так обмануть себя! Учитель и его марионетки будто околдовали его, заразили болезненными фантазиями, заставили поверить, что нереальное реально. Но теперь он вылечился. То, что казалось великой трагедией, было всего лишь примитивной демонстрацией фарса. Старик был прирожденным лицедеем, а вскоре и актеры второго плана начнут исполнять свои нелепые роли. Но с него достаточно этой чепухи! Пора остановиться!

Женщина рядом начала причитать, раскачиваясь взад-вперед. Другая женщина — Ткач — присоединилась к ней. Дети испуганно заплакали — очевидно, с ними тоже репетировали. Потом заплакал мужчина...

— Это слишком далеко зашло! — с негодованием пробормотал Эллери. Подойдя к месту, где лежал старик, он опустился на одно колено и протянул руку, чтобы встряхнуть его за костлявое плечо.

Но рука повисла в воздухе.

Эллери понял, что следовал неправильному образцу. Законы Квинана не являлись законами Рима. Напиток в сосуде не служил символической подготовкой к символическому приговору — это и был приговор, в котором не содержалось ничего символического.

Учитель не играл роль. Его лицо было спокойным, но это был покой иного рода. С вытянутыми ногами и распростертыми руками, в абсолютно симметричной позе, предписываемой законами Квинана, Учитель лежал мертвый.

И Эллери плакал...

День был уже в разгаре, когда Эллери покидал дом, который занимал во время пребывания в Квинане. Вчера он не выходил из него вовсе. Теперь же, стоя на пороге и глядя на цветы и зеленые деревья, он отчетливо ощущал, что это обитель мертвых. Нигде не было видно ни души, не слышно ни звука.

Эллери зашагал по аллее. Общественные здания казались руинами — чудом сохранившимися реликтами далекого прошлого. Впрочем, даже хорошо, что люди спрятались в свои норы. Ему не придется с ними прощаться — он бы не вынес, если бы кто-то из них поднял руку в приветствии и произнес: «Да пребудет с тобой Вор'д». Нет, пора уходить — и чем скорее и незаметнее, тем лучше. Восьми дней вне времени и пространства более чем достаточно для простого смертного.

Но, идя через безмолвную деревню, Эллери не мог не вспоминать радости предыдущих прогулок — открытые лица квинанитов, загорелых детей, робко предлагающих ему цветы... Неужели он провел здесь всего лишь чуть больше недели? Ему казалось, что он совершил переход через безводную пустыню вместе с отцами-основателями Квинана.

В последний раз Эллери подошел к Дому Священного Собрания. У двери висел колокол. Он вгляделся в знакомую надпись: «Язык мой будет указывать время в дали морской».

Да, холмы вокруг Квинана вместе с самой долиной можно было уподобить кораблю, навеки упокоившемуся под безоблачным небом, а окружающую пустыню — морю.

Должен ли он войти в священный дом? Ведь Учителя там нет, так к чему беспокоиться? Но Учитель был там — в каждой щели и трещине. Почему бы не попрощаться с призраком? Эллери вошел внутрь.

Дом казался пустым, хотя Преемник, вероятно, был в своих комнатах. Впрочем, он уже не Преемник. Учитель умер — да здравствует Учитель. Какие мысли роятся сейчас в голове юноши? Что он чувствует? Горе? Вину? Раскаяние? Страх? Ну, что бы это ни было, ему придется бороться с этим в одиночку.

Пройдя через безмолвный зал, Эллери остановился у двери запретной комнаты и машинально повернулся, чтобы спросить разрешения войти. Он почти ощущал присутствие пророка. Чувствуя, что оскверняет святыню, Эллери не без некоторого сопротивления легонько толкнул дверь. Она оказалась не заперта (O tempora! O mores!)[63], и он вошел в санктум.