Эрик Линклэйтер - Мистер Бикулла

На комоде стояли большие фотографии в серебряных рамках. На них красовались одетые по-военному Клэр и Джордж Лессинг. В мундире подполковника медицинского корпуса он выглядел просто нелепо. Она встала, сняла халат и, не глядя на фотографии, выдвинула один из ящиков. Подполковник Лессинг никогда не интересовал ее всерьез, но когда война, а вместе с ней и приятная служба в госпитале окончилась, Клэр назло судьбе согласилась выйти за него замуж. Она была зла на весь мир, отнявший у нее санитарный автомобиль и занятных пассажиров, и затаила обиду на самого Лессинга за то, что с 1940 года, с тех пор как началась вся эта вакханалия, ей никто, кроме него, не сделал предложения. Клэр не раз отказывала ему, ибо он нагнал на нее скуку на первом же свидании и ему так не шла военная форма, что она даже немного стеснялась появляться с ним в обществе. Но когда, к ее неудовольствию, воцарился мир, большинство ее самых многообещающих знакомств утратили былую значимость. В штатском ее ухажеры выглядели намного скромнее, и шансы Джорджа Лессинга возросли, тем более что его доходы не снизились. Он возобновил деятельность психоаналитика, как только у его потенциальных клиентов появилось время вспомнить о своих неврозах.

Закончив макияж, одевшись и надушившись, миссис Лессинг зашла на кухню за графином воды, взяла стаканы и бутылку джина из бара в гостиной. Она пила, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Неужели твой пациент ушел только сейчас? — спросила она, когда наконец появился Лессинг с загадочным и одновременно лукавым выражением лица — ученый муж, понявший то, что доступно пониманию лишь психоаналитиков.

— Мне надо было кое-что записать, — ответил он. — Мой нынешний клиент — на редкость занятный субъект. Ты ведь, кажется, с ним не знакома? Я, пожалуй, приглашу его как-нибудь. Перед тем как уйти, он…

— Извини, Джордж, но сейчас у меня нет времени слушать тебя. Ты так задержался…

— Ты куда-то уходишь?

— Думаешь, я разоделась, чтобы остаться с тобой дома?

— Я не обратил внимания. Прости, думал о своем. Так куда ты идешь?

— Обедать с Ронни. Я говорила тебе в воскресенье.

— Но я же просил тебя отказаться от этой затеи.

— Видишь ли, на то нет никаких оснований, я решила все-таки пойти.

— Основание у меня как раз есть, и любой здравомыслящий человек сочтет его достаточно веским. А если ты…

— Ничего у тебя нет, кроме эгоизма и твоей извечной глупой ревности. Возможно, когда-то я давала тебе повод для этого, но только не сейчас.

— Дело вовсе не в ревности. Я берегу твою репутацию, а не свои нервы.

— Не будь таким дураком, Джордж. Ты рассуждаешь так, будто нынче тысяча девятьсот четырнадцатый год на дворе.

— Даже в тысяча девятьсот сорок девятом году люди, по крайней мере в этой стране, достаточно серьезно относятся к убийствам.

— Но Ронни не убийца! Есть неопровержимые доказательства, что в тот момент он был в Хайгейте!

— Он встречался с этой девушкой немного раньше в тот же вечер. Он был ее другом. А когда происходит убийство, страдают не только злодей и жертва. Тень падает на всех, кого это коснулось. Я не хочу, чтобы твое имя было замарано, и предпочел бы, чтобы ты прекратила все отношения со своим кузеном.

— Ты говоришь правду, Джордж? Ты действительно так считаешь или просто нашел новое оправдание твоей давней ревности к Ронни?

Лессинг колебался с ответом, его губы дрогнули.

— Я так считаю, — сказал он. — По-моему, я абсолютно откровенен с тобой. У меня есть серьезные причины на то, чтобы так говорить, и, даже если я предвзято отношусь к твоему родственнику, убийство есть убийство.

— Но Ронни же не убийца!

— Я только что тебе объяснил…

— Почему бы тебе сразу не признать, что ты хочешь одного — владеть мной, и душой и телом, заставить меня быть в твоем полном распоряжении с утра до вечера?

— Твои мысли бы прояснились, ты бы лучше понимала суть вещей, если бы избегала cliches…

— Пошел ты к черту, Джордж, не будь таким старомодным! Ты говоришь о понимании, но сам-то что понимаешь? Будь я твоим пациентом, ты бы мне посочувствовал, но я всего лишь твоя жена и потому слышу от тебя одни жалобы и нравоучения. Ты готов оскорбить меня подозрением по любому поводу! Ты думаешь, Ронни сейчас счастлив? Ты думаешь, что, если человеку не везет, нужно бежать от него, как от прокаженного? Он так одинок, у него нет никого, кроме отца, которому он не нужен! Его отцу вообще ни до чего нет дела, кроме как до книжного хлама в Британском музее! К тому же Ронни — мой кузен.

Сраженный тирадой, от которой звенело в ушах, Лессинг упал в глубокое кресло и закрыл глаза. Ее пронзительный голос, бесконечные повторения угнетали его, он чувствовал усталость. Подобные аргументы приходилось выслушивать не впервые. Своей настойчивостью, безграничным эгоизмом, легкомыслием и полнейшим безразличием к логике она повергала его в прах. Он не находил, что ей ответить.

— Раньше ты меня понимал, — продолжала она. — Кроме тебя, меня никто не понимал, за это я тебя и полюбила. За это, а еще за твою щедрость. Господи, до чего же скупы мужчины! Ни одной женщине не нужен скряга. Это знает каждая. Но к тебе это не относится. И если ты хочешь знать, именно потому я и сказала, что обедаю сегодня с Ронни. Он сейчас на мели, но я знала, что могу на тебя положиться. У тебя непростой характер, видит Бог, очень непростой, но ты не жадный и никогда таким не был. Когда ты в хорошем настроении и не страдаешь от переутомления или излишней подозрительности, ты прекрасно знаешь, что я тебе верна. Ты можешь верить мне, как самому себе.

— Я полагал, ты знаешь, — мрачно сказал он, — что мы и так живем не по средствам.

— Но это же временно. У тебя хорошая работа, и денежки идут. Все эти пациенты приходят каждую неделю и платят гинею за прием…

— Не все. Среди них есть и такие, кто вообще ничего не платит.

— Но остальные возмещают убытки. Ах, Джордж, ты сейчас так плохо выглядишь! На тебя жалко смотреть, когда ты не в настроении. Я тебе немного налью, чтобы ты приободрился.

Она взяла его стакан, плеснула туда горьковатой травяной настойки, долила джин и добавила воды.

— Сколько тебе нужно?

— Дай мне пять фунтов. Вряд ли я потрачу все, но на всякий случай надо иметь при себе побольше денег. Я верну тебе сдачу.

Сейчас ему хотелось только одного — поскорее избавиться от нее, не было ни малейшего желания спорить. Он достал из бумажника сложенную вдвое пятифунтовую купюру.

— Впрочем, нет, не эту, — сказал он. — Я дам тебе другую, почище. Эту я приберегу для Киллало-старшего.

— Ты ему должен?

— Я купил у него ту картину. Он как раз отдавал свою коллекцию «Сотбиз»[1] на продажу, чтобы собрать деньги на защиту твоему кузену.

— Сколько она стоила?

— Недорого.

— Ты потратил деньги на такую чепуху, а еще говоришь о моей расточительности!

— Но мне она нравится.

— Конечно, каждому свое, но, по-моему, она просто отвратительна. — Клэр наклонилась и подставила ему щеку для поцелуя. — Спасибо, Джордж. Я ненадолго, — сказала она, — ложись без меня, если притомишься. Я дала Клариссе порошок час назад — у нее разболелся зуб. Вряд ли она проснется до моего возвращения. Не скучай.

Он дождался, пока хлопнет входная дверь, а затем встал и взглянул на небольшое полотно, купленное у сэра Симона Киллало два дня назад.

Четко выписанная антилопа удивленно глядела из-за кустов в джунглях на сцену убийства. Узкая тропа под темнеющим небом, антилопа, пестрые цветы, желтый плащ и ярко-синий тюрбан жертвы придавали самому пейзажу очарование невинности, но широко раскрытый рот мертвеца, казалось, еще кричал перед лицом смерти, а свирепые убийцы в религиозном экстазе выглядели настоящими орудиями уничтожения.

— Кангрийская школа, конец восемнадцатого века, — пояснил сэр Симон. — Это был период непродолжительного подъема индийского искусства, совпавший по времени с возрождением секты тхагов.

Лессинг, не знакомый с искусством Индии, был потрясен этой красивой и вместе с тем полной смысла картиной. Художник не стремился ни осмеять, ни осудить двух тхагов, написанных так же искусно и выразительно, как и антилопа, и цветущие растения. Лишь в изображении убитого мастер дал выход своим чувствам и не смог скрыть презрения к мертвецу, о чем явно говорила нелепая поза последнего.

— Или я вижу то, чего нет на самом деле? — пробормотал Лессинг. — Может, это мое субъективное ви́дение?

Когда он вернулся к своему недопитому джину, его опять стали мучить сомнения. От природы Лессинг был добрым человеком и не мог подавить в себе доброту, объясняя ее своим малодушием. Он не умел пренебрегать интересами окружающих. После ссоры или перебранки с женой он всегда сокрушался о том, что расстроил ее, и перебирал в памяти свои приведенные в споре аргументы, пытаясь определить, справедливы ли они. Он с легкостью признавал, что ревновал или ревнует к Ронни Киллало, а сомнительная биография Ронни еще больше возбуждала его ревность. Но теперь произошло убийство, и Ронни причастен к нему, и потому к личным чувствам это не имеет никакого отношения: любой нормальный мужчина на его месте сказал бы то же самое. Но, возможно, многие абсолютно нормальные женщины заняли бы ту же позицию, что и Клэр. Стремление поддержать обаятельного и одинокого молодого человека обрело силу инстинкта, необходимость избегать его общества из-за и без того дурной, а теперь еще и запятнанной судом репутации юного джентльмена, стала для таких женщин не более чем социальным ограничением, не стоящим внимания. Отвергнутый обществом, Ронни превратился в их глазах в чужака или изгнанника, что, видимо, делало его еще более привлекательным.