Жорж Сименон - Вдовец

Для него это осталось лишь минутным видением — два молодых полицейских с безупречной осанкой, пышущие здоровьем и напоминавшие атлетов на стадионе, и двое других, приблизительно того же возраста, покрытые пылью, в разорванных рубашках, с жестким затравленным взглядом.

Тот, который был окровавлен, видимо, этого не замечал, и кровь стекала у него с подбородка, пачкая рубашку. В тот момент, когда Жанте выходил, один из полицейских положил на барьер раскрытый нож, и человек на скамье, оторвавшись на миг от своих бумажек, поднял голову, глядя на вновь прибывших и как бы снова силясь что-то понять.

Понять что? Почему люди причиняют зло друг другу?

На пороге Жанте с удивлением увидел дневной свет и долго смотрел на голубя, что-то клевавшего на краю тротуара. Он запретил себе идти быстро. Ему хотелось, чтобы прошло как можно больше времени, ибо каждая минута давала Жанне лишний шанс вернуться домой.

Улицы сделались более спокойными, более безлюдными, звуки стали приглушеннее. Хозяин пивной на бульваре Сен-Дени стоял, наблюдая за своими столиками. Это был маленький, лысый, хладнокровный человек, который долгое время служил официантом кафе в Страсбурге или в Мюльгаузене. Интересно, какими он видит перекресток, круглые столики, кружки пива и даже начинающее хмуриться небо, — видит ли он все это теми же глазами, что и его клиенты, сидящие за столиками?

Он уже давно знал это. И именно потому, что так хорошо это знал, постарался ограничить свои владении и окружить их защитным барьером. Он выбрал все самое скромное, самое простое, что только мог, чтобы угроза отнять его достояние была наименьшей, и вдруг, с каждым часом, почти с каждой минутой, все начинало расшатываться вокруг него.

У него тоже, наверное, был свой язык, свой взгляд на жизнь, на людей. Да и каждый посетитель, сидевший в сумерках за столиком, тоже жил, в сущности, в своем, особом мирке, недоступном для тех, кто сидел рядом.

Он поднялся, перепрыгнул через две ступеньки, резко распахнул дверь, словно бросая жребий.

Никого!

Тогда он упал в свое кресло и с широко раскрытыми глазами, не зная сам, на что он так пристально смотрит, застыл, не шевелясь.

Он не хотел есть, не хотел пить, ему не было холодно и не было жарко. Он не чувствовал усталости и, собственно говоря, даже и не страдал.

Однако, мало-помалу, это становилось нестерпимым: глубоко запрятанная тревога начала проявляться в каких-то спазмах, в каких-то таинственных движениях во всем теле.

— Не надо!

Он не отдавал себе отчета, что произнес это вслух в пустой квартире, куда через открытые окна по-прежнему доносился уличный шум. Не надо выбегать из дому на поиски Жанны. Инстинкт толкал его бежать. Невероятным усилием воли он заставил себя остаться в кресле, и при этом вид у него был еще более вялый, более расслабленный, чем когда бы то ни было.

Если это не несчастный случай, значит, это преступление. Разве не то же самое подумал инспектор Горд? Жанте чуть было не заговорил с ним об этом. Ему помешало то, что слова для каждого из них приобретали слишком различный смысл. Слова Горда загрязнили все.

Жанна не заплатила тогда потому, что он, Жанте, сказал ей, что платить не надо, и, кроме того, потому, что он не мог бы дать ей столько денег. В те времена, восемь лет назад, ему только что исполнилось тридцать два года. Он еще не успел купить кресло и две чертежных доски, а чулан, служивший когда-то бродячему фотографу, не был еще превращен в ванную комнату.

Кстати, все это произошло тоже в среду — ведь он тогда уже выбрал этот день для своего так называемого «обхода».

В тот день он пообедал один в столовой, тогда еще пустой, и, помнится, по дороге домой заходил к госпоже Дорен купить сыру и вареных овощей.

Это было летом, но позднее, чем теперь, в конце августа, и большинство парижан, особенно в их квартале, уже вернулись из отпусков. Окна были открыты, и почти те же звуки, что сейчас, доносились снаружи.

В те времена он сиживал в плетеном кресле и жадно поглощал все книги о великих научных исследованиях, какие ему удавалось раздобыть в библиотеке Арсенала и у букинистов. В тот день он читал допоздна, почти до часу ночи, потом, погасив лампу, облокотился на окно, выходившее на улицу Сент-Аполлин.

Их было только двое у входа в гостиницу, откуда свет четырехугольником падал на тротуар. Ставни маленького бара, чуть подальше, были уже закрыты. Одна из женщин, очень белокурая, была в бледно-голубом платье, другая — в черном.

Какой-то мужчина вышел из-за угла нерешительной походкой, потом вдруг отважился и перешел на другую сторону, чтобы разглядеть девиц поближе. Он прошел мимо них; та, что была в голубом, побежала за ним следом, и после довольно длительных переговоров повела его в гостиницу, где тотчас же осветилось одно окно.

Когда, двумя неделями позже, инспектор пришел, чтобы поговорить относительно Жанны, он подошел к окну, с понимающим видом посмотрел на дом напротив, потом бросил быстрый взгляд на Жанте.

Нетрудно было понять, о чем он думал, и уже тогда он был неправ. Улица Сент-Аполлин, гостиница, хождение по тротуару проституток и их клиентов — все это было лишь обрамлением его мирка, почти частью его, но по утрам он точно так же наблюдал в другое окно за официантами, расставлявшими столики, за бочонками с пивом, которые рабочие катили поперек тротуара, чтобы спустить через люк в погреб.

Остальное произошло быстро. Мужчина, оставшийся невидимым где-то в углу, очевидно, подстерегал момент, когда улица опустеет, и Жанте не заметил, когда он появился. Гибкий, безмолвный, он вдруг оказался в нескольких шагах от девицы в черном. Она заметила его в тот же самый миг, что и он, Жанте, сделала шаг, чтобы убежать, и застыла на месте.

Эта немая сцена длилась лишь несколько секунд, и все-таки каждый жест запечатлелся в памяти Жанте: мужчина остановился перед женщиной, постоял, потом не спеша отхлестал ее по щекам, причем она не успела даже прикрыть руками лицо.

Вслед за этим он схватил ее левой рукой за волосы — движением, которое было скорее рассчитанным, чем резким, и, вынув из кармана правую руку, с поразительной медлительностью нанес ей удар в лицо.

Одним толчком он швырнул свою жертву на тротуар и, удовлетворенный, с видом человека, выполнившего свой долг, бесшумно направился к улице Сен-Дени и быстро исчез за поворотом. Тень среди теней. Ни звука.

Ничто не шевелилось больше на улице, только одна нога распростертой на земле женщины виднелась в свете, который отбрасывало окно гостиницы.

Как знать? Возможно, будь у него в ту пору телефон, он ограничился бы тем, что позвонил в полицию? Вместо того он надел брюки, пиджак и без галстука, в комнатных туфлях, спустился на улицу.

Когда он подходил к противоположному тротуару, женщина как раз пыталась встать на ноги, медленно, без единого стона, без единого вздоха. Она еще стояла на коленях, одной рукой опираясь о землю, как вдруг ее испуганный взгляд остановился на неожиданно возникшей перед ней фигуре.

Кровь покрывала ее щеку и шею, но так же, как недавно тот мужчина в полиции, она, видимо, даже не замечала этого.

Он протянул руки, чтобы помочь ей. Она с вызовом поднялась сама и теперь, уже стоя на ногах, но еще не вспомнив о сумочке, валявшейся неподалеку, спросила:

— Ну, а вам что надо?

— Вы ранены…

— И что из этого? Вам какое дело?

Что ж, такая же, как другие! И все-таки на этот раз он не отступил.

— Вам нужна помощь…

— Без вас обойдусь.

Он поднял сумочку и подал ей. Она вынула носовой платок, провела им по щекам и только теперь, увидев столько крови, вздрогнула от испуга. Глаза ее расширились, взгляд застыл. Он едва успел подхватить ее — она была близка к обмороку.

Первой его мыслью было дотащить ее до коридора гостиницы, позвать ночного сторожа или любого другого человека. Он уже сделал несколько шагов, но тут она пришла в себя и начала протестовать, вырываться из его рук.

— Только не туда!

— Почему?

— Они вызовут полицию!

— Куда же вас отвести?

— Никуда.

— Вы живете в этом квартале?

Кажется, эта фраза произвела на женщину какое-то странное впечатление, словно он заговорил с ней на незнакомом языке.

Она повторила — скорее с иронией, чем с горечью:

— …живу…

— Но не можете же вы стоять так, истекая кровью?.. — смущенно пробормотал он. — На Бульваре есть аптека, она открыта…

— А напротив аптеки — шпик!

Он поднял голову к своему окну.

— Идемте ко мне. Я посмотрю хорошенько, серьезная ли у вас рана и надо ли вызвать врача…

Он показал на свой дом.

— Вот здесь… На третьем… Не бойтесь…

— А чего мне бояться?

Он вдруг подумал: не пьяна ли она? Она смотрела на него так, словно он принадлежал к другой человеческой породе, не к той, к какой принадлежала она сама. На лестнице она спотыкалась. А в комнате, когда она наконец увидела его при свете, ему показалось, что сейчас она расхохочется.