Морис Левель - Ужас

– Что, если кто-нибудь услышал? – сказал он себе. – Если придут сюда? Если найдут меня здесь, в этой комнате?..

Внезапный, жгучий страх охватил его, приковал к месту, остановил дыхание. В одну минуту его бросило в жар, потом в холод… Он впился глазами в ночь, прислушался к тишине… Ничего. Тогда он закрыл ставни, окно, задернул занавеску, нащупал выключатель и включил свет.

Странное дело! Его пугала только темнота. При свете все его тревоги исчезали. Это показывало, что он не настоящий преступник, так как вид жертвы скорее успокаивал, чем увеличивал его страх. В темноте он начинал чувствовать себя почти виновным, при ярком же свете электричества вся картина преступления теряла свой ужас в его глазах. Он подумал, как жестоки и мучительны должны быть страх и угрызения совести и какая ему понадобится недюжинная сила воли, чтоб удачно симулировать их.

– Мне придется, – сказал он, – употребить такие же усилия, чтоб не дать угадать мою невинность, как виновному, чтоб скрыть свое преступление.

Прибрав стол, он направился к умывальнику. Тут беспорядок был таков, что невозможно было допустить, чтобы это было дело рук одного человека.

Говорят, что предметы выдают тайну рук, трогавших их. Довольно было взглянуть на расположение полотенец, чтобы догадаться, что они брошены несколькими лицами; преступник, когда он один, не вынимает для своего личного употребления столько вещей. Если не рассудок, то инстинкт принуждает его к быстроте. Поэтому, если задаться задачей, что все улики должны быть направлены на него, необходимо, чтоб даже в преступлении проглядывал аккуратный человек. Такой педант, как он, например, никогда не скомкал бы полотенце. У людей, с детства привыкших к чистоте и элегантности, даже в минуты безумия остается неясная потребность в порядке и опрятности. Преступление светского человека не может походить на преступление бродяги. Происхождение указывается по самым незначительным деталям. Ему вспомнился один случай во время террора: аристократ, переодетый до неузнаваемости и обедающий в простом кабачке вместе с санкюлотами и вязальщицами, выдает себя манерой держать вилку. Казалось бы, обдумал все… кроме необходимой мелочи. Преступник изменяет свой почерк, скрывает свою личность, но опытный глаз тотчас замечает среди искривленных букв, искаженных линий, умышленно измененных нажимов характерную букву, типично поставленную запятую, и этого достаточно, чтоб открыть подлог.

Кош методично, в определенной последовательности ликвидировал весь этот беспорядок: стер отпечаток кровавой руки на стене, сцарапал на комоде след от удара подбитого гвоздями каблука… но он оставил нетронутыми все брызги крови, рассчитывая, что чем больше их будет, тем покажется более продолжительной борьба. Вскоре ничего не напоминало об уликах, оставленных «теми другими», и в искусственной обстановке преступление выглядело анонимным убийством, не дающим ни малейшего представления о характере убийцы для облегчения действий полиции. Теперь нужно было представить убийство как преступление определенной личности, придать ему особую окраску, одним словом, следует забыть в этой комнате какую-нибудь вещь, которая могла бы послужить основой для розыска. Тут требовалось действовать осторожно, не впасть в грубый обман, легко заметный; нужно было, чтобы вещь выглядела забытой…

Кош вынул носовой платок и бросил его возле кровати, потом, подумав, поднял его и посмотрел метку: в одном углу перевитые литеры М и Л. Он задумался: М и Л?

– Это не мой платок, – сказал он себе и улыбнулся, вспомнив, что платки вечно теряются и что можно почти точно сосчитать число знакомых по разрозненным платкам, находящимся в вашем шкафу…

Его палка, бамбук с серебряным набалдашником, привезенная ему из Тонкина, была слишком особенная, слишком заметная…

Кош посмотрел вокруг себя, на себя. Колец он не носил; его рубашка была застегнута простыми фарфоровыми запонками, в тон полотна, купить которые можно в каждой лавчонке. Оставались запонки на рукавах, но ими он дорожил, не из-за их стоимости, – она была пустяшная, – но как дорожат иногда безделицами, к которым привыкли и с которыми сдружились. И потом запонки нельзя забыть… Но их можно вырвать!..

Он ударил себя по лбу:

– Великолепно! Вырвать! Если подымут запонку с ковра, то непременно скажут: «Во время борьбы жертва, вцепившись в руку убийцы, разорвала рукав его рубашки и сломала запонку. Убийца ничего не заметил и скрылся, не подозревая, что оставляет за собой такую улику».

Таким образом, все предстает вполне правдоподобным.

Отвернув рукав, Кош взял внутреннюю сторону левой манжетки в руку, правой, свободной рукой рванул наружную сторону и разорвал цепочку, которая упала на пол вместе с маленьким золотым шариком с бирюзой посередине. Другая половина запонки осталась в петле; он ее вынул и положил в карман жилета. Но второпях он не заметил, что его пальцы были запачканы кровью и он запятнал ею свою рубашку и белый жилет. Затем он вынул из внутреннего кармана конверт с надписанным его адресом и разорвал его на четыре неравных куска.

На одном было написано: Мосье Он

На втором: иси

На третьем: м де

На четвертом: Е. В., Кош, Дуэ

Этот последний обрывок слишком ясно указывал на него; он сделал из него шарик и проглотил. Потом обгрыз зубами на первом обрывке две начальные буквы своего имени: в результате получилось три почти непонятных клочка, но по которым все же, при старании, можно было восстановить имя мнимого убийцы. Хоть и трудна была эта работа, все же она была возможна. Как честный игрок он давал шанс своим противникам, не открывая вполне своих карт. Он подбросил вверх три обрывка бумаги. Один из них упал почти на середину стола, два других пристали к ковру. Чтобы быть уверенным, что их не примут за обрывки писем, принадлежащих убитому, он подобрал все другие бумаги, разбросанные по комнате, положил их в ящик, который затем запер. После этого, окинув внимательным взглядом всю комнату, дабы убедиться, что он ничего не забыл, Кош надел пальто, пригладил цилиндр рукавом, прикрыл запятнанной кровью салфеткой лицо покойника, глаза которого, теперь уже остекленелые, казались немного ввалившимися, потушил электричество, вышел из комнаты, прошел неслышными шагами коридор, спустился с лестницы и очутился в саду.

Проходя по дорожке, он тщательно загладил следы ног, уже несколько занесенные песком, и осторожно пошел, ступая одной ногой только по песку, а другой – по затверделой земле клумбы, добрался до калитки, открыл ее и вышел наконец на улицу. Неподвижные тени тянулись через всю дорогу. Ни малейшего шороха, ни малейшего аромата цветов не проносилось в беззвучном воздухе этой бесконечно непроницаемой ночи. Далеко где-то провыла собака. И тишина загустела непонятной грустью. Кош вспомнил старушку няню, говорившую ему в детстве, когда в деревне так завывали собаки: «Это они воют, чтоб дать знать святому Петру, что душа покойника стучится в двери рая».

Непонятная сила воспоминаний! Вечное детство души! Кош вздрогнул, представив себе то время, когда он – маленький ребенок – зарывался в подушки, чтобы не слышать жалобных стонов, носившихся ночью в саду, и на минуту почувствовал теплоту материнских губ, так часто касавшихся его лба.

Потом все смолкло. Видение отлетело. Он посмотрел на часы, – было час ночи. В последний раз Кош окинул взглядом дом, где он только что пережил такие необычайные минуты, вернулся к решетке, раздвинул концом палки плющ, закрывавший номер, и прочитал: 29.

Он повторил два раза 2; 9! 2; 9! Сложил цифры, чтобы иметь механический способ их вспомнить, представил в уме: 9+2=11, потом начал перебирать в памяти, нет ли какого-нибудь хорошо знакомого числа, совпадающего с цифрами, и вспомнил, что день его рождения приходится на 29-е число. Кош успокоился и пошел дальше, уверенный теперь, что не забудет. Он дошел до конца бульвара, не встретив ни души. Впрочем, он шел, не глядя по сторонам, слишком взволнованный, чтоб связно думать, и старался разобраться в своих впечатлениях. Все до такой степени спуталось в его голове, что он не мог ясно представить себе плана дальнейших действий. Его жизнь раздваивалась или, во всяком случае, разом сильно изменялась. Одна минута неуверенности, один неправильный шаг могли разрушить все его планы. Будучи невинным, но желая попасть под подозрение, он мог себе позволить только промахи виновного.

Недалеко от Трокадеро ему встретилась парочка, тихо шедшая вдоль улицы. Разминувшись с ними, он обернулся и, смотря на их удаляющиеся фигуры, сказал себе:

– Гуляют люди и не подозревают, что в нескольких шагах отсюда совершено ужасное преступление. Кроме убийц, я один знаю об этом…

Он почувствовал некоторую гордость при мысли, что он – единственный обладатель такой тайны. Сколько времени продлится это? Как скоро убийство будет открыто? Если убитый, как можно предполагать, жил один, не имея ни горничной, ни кухарки, может пройти какое-то время, прежде чем его отсутствие будет замечено. Как-нибудь утром какой-нибудь поставщик позвонит у двери; не получив ответа, он позвонит еще, затем войдет. У него захватит дыхание от ужасного запаха. Он подымется по лестнице, войдет в комнату, там…