Элизабет Джордж - Школа ужасов

Дверь в спальню Мэттью была распахнута. Кевин вошел, включил свет, присел на кровать. Он шарил взглядом по комнате, внимательно рассматривая вещи, пытаясь из каждого предмета вызвать призрак своего сына. Вот шкаф, возле него Мэттью одевался по утрам, кое-как натягивая одежку, лишь бы поскорей выскочить на улицу. Вот стол, здесь он делал домашнее задание и возился с моделями поездов. На стене пробковый щит, Мэттью прикреплял к нему семейные фотографии – пикники, дни рождения – и снимки поездов. Вот полка с книгами и старыми, потрепанными мягкими игрушками– он слишком любил их, не мог выбросить на помойку. Вот окно; высунувшись из окна, Мэттью наблюдал за лодками на Темзе. Вот постель, в ней он безмятежно проспал тринадцать лет.

Кевин вбирал в себя увиденное, всматривался, изучал, запоминал навеки и все пытался сложить из осколков, как из мозаики, образ сына, услышать его голос – но все впустую. Оставалось лишь одно слово– «арест»– и непоправимое знание, что наступил конец, пришла определенность, от которой не отмахнешься.

– Мэтти, Мэтти, Мэтт! – звал он шепотом, но никто не отвечал ему. Пусто в комнате, одни лишь неодушевленные вещи, и они не заменят ему сына. Как ни старайся, Мэттью не восстанет из дерева ибумаги, из стекла и одежды, составлявших среду его обитания.

«Папа, смотри! Смотри, смотри на меня!»

Кевин ждал этих слов, но они так и не прозвучали. Он сам мог повторять их снова и снова, но Мэттью больше никогда не окликнет его.

«Мы произвели арест». Все кончено.

Кевин с трудом встал с осиротевшей постели сына, подошел к шкафу, поднял кусок мрамора, утащенный им накануне из мастерской, отнес его к кровати, сел и положил мраморную доску себе на колени. Нащупал в кармане карандаш, специально предназначенный для такой работы, сжал его и вновь уставился на ожидавший его прикосновения камень.

Если он начнет сейчас выводить на нем имя, не будет ли это капитуляцией? Он как бы признает, что подвел сына, покинул его в тот самый момент, когда Мэттью особенно остро нуждался в его помощи. Кэвину казалось – это акт смирения, покорности судьбе. Сделай это– и будешь жить дальше. Разве это возможно? Это значит– предать сына. Как может он допустить, чтобы его скорбь утихла?

Руки дрожали, ощупывая прекрасный, испещренный жилками камень.

«Мэтти! Мэтти, Мэтти, Мэтти!»

Шепча имя сына, Кевин прижал острие карандаша к холодному мрамору и принялся выводить первую букву. Вот уже и имя написано. Под ним – слова: «Любимый сын». В самом низу– хрупкие очертания ракушки.

«Наутилус, Мэттью», – пояснил он вслух, но никто не услышал. Мэттью не было.

– Кевин.

Пэтси вошла в комнату. Кевин старался не глядеть на нее. Он склонился над своей работой.

– Они ушли, Кев. Инспектор сказал, мы можем забирать Мэттью. Полиция в Слоу готова его отдать.

Он не хотел отвечать. Только не говорить. Не говорить о Мэттью, не говорить с женой. Кевин ушел в работу. Пэтси прошла через комнату. Он почувствовал, как она опустилась на кровать рядом с ним. Сейчас она читает, что он написал на камне. Она снова заговорила, мягким, растроганным голосом, касаясь ладонью его узловатой, натруженной руки:

– Ему бы это понравилось, Кев. Мэтти нравились ракушки.

Кевин почувствовал, как сжимается в нем тугой узел. Он не мог больше совладать со скорбью. Пэтси все еще пытается заговорить с ним. Пэтси все еще любит его. Она касается его руки, она понимает его.

Он уронил карандаш. В отчаянии он пытался ухватиться за холодный мрамор, лежавший у него на коленях, последний надежный оплот.

– Пэтс… – Голос изменил ему.

– Я знаю, милый, – ответила она. – Я все знаю. И он заплакал.

Барбара Хейверс подождала, пока Линли не отъехал подальше, и только тогда пустилась пешком к своему дому. Линли хотел подвезти ее к самому порогу, ведь час был поздний, однако Барбара уговорила инспектора высадить ее на углу Ганнерсбери-лейн и Аксбридж-роуд. Ей, дескать, не повредит небольшая прогулка, свежий после дождя воздух прочистит мозги.

Линли попытался спорить. Ему не нравилось, что она пойдет домой одна, после полуночи, по темным улицам пригорода.

Но Барбара настояла на своем. За всеми приводимыми ею доводами Линли расслышал настоятельную потребность укрыть свою частную жизнь. Быть может, он догадался, что ей непременно надо скрыть от инспектора, какой жизнью она живет за пределами Скотленд-Ярда. Линли, внимательный наблюдатель, не мог не заметить, как обветшали дома, мимо которых они проезжали. В конце концов он нехотя согласился с ней, остановил «бентли» у фонаря и, нахмурившись, подождал, пока она выйдет из машины.

– Хейверс, вы вполне уверены…– окликнул он ее, опустив окно. – Не слишком-то это разумно. Уже поздно.

– Все будет в порядке, сэр, уверяю вас. – Покопавшись в висевшей на плече сумке, Барбара достала сигареты. – Увидимся утром, да? – Попрощавшись с Сент-Джеймсом, она шагнула прочь от машины. – Поезжайте домой, инспектор. Отдохните малость.

Он что-то проворчал в ответ, поднял стекло, и машина тронулась с места. Барбара помедлила с минуту, следя за габаритными огнями «бентли», возвращавшегося в город. Чиркнула спичкой, прикурила, бросила спичку в лужу на тротуаре. Огонек зашипел, поднялся клубочек дыма, миниатюрное перистое облако, и растаял.

Удивительно тихая ночь. Плотное одеяло дождевых туч не только скрыло луну и звезды, но и приглушило все шумы. Единственный звук нарушал тишину, размеренный стук ее собственных каблуков по асфальту, но даже его поглощал туман.

Подходя к дому, Барбара бросила сигарету на мокрую дорогу, полюбовалась, как она гаснет в маслянистой грязи. Затем пересекла узкую полоску земли – даже дождь не сделал ее мягче, податливее, – и вот она уже стоит перед дверью в свой коттедж. Ее машина так и осталась в подземном гараже Скотленд-Ярда, где она поставила ее утром, поскольку предпочла встретиться с Линли там, хоть он и предлагал заехать за ней по пути в Бредгар Чэмберс. В результате утром ей придется добираться на работу в метро. Неприятно, конечно, но уж лучше так, чем позволить Линли заглянуть к ней домой. Не очень-то это похоже на его городской особняк в Белгравии.

Барбара поднялась по ступенькам, нащупала в кармане ключ. Как нее она устала, устала до изнеможения! Тяжелый выдался день.

Стоило распахнуть дверь, как она услышала мурлыканье, бездумный напев, две-три нотки, повторявшиеся снова и снова, бессвязно, беспрерывно. Звук доносился с нижних ступенек внутренней лестницы. Барбара разглядела съежившуюся фигурку– ноги подтянуты к животу, голова упала на колени, руки обхватывают тело, будто пытаясь укрыть его.

– Мама? – прошептала она.

Напев не смолкает. Барбаре даже удалось разобрать отдельные слова: «Не у-ви-дим Ар-ген-ти-ну».

– Мама! – повторила Барбара, вплотную подходя к ней. – Мама, почему ты не ложишься спать?

Мать подняла голову, раздвинула губы в рассеянной улыбке.

– Там есть ламы, милочка. В том зоопарке, в Калифорнии. Только мы, наверное, не сможем поехать туда.

Совесть подсказывала: Барбара могла бы и извиниться перед матерью, ведь она не удосужилась предупредить ее, что вернется так поздно, но вместе с чувством вины в ней нарастало и раздражение. Мать должна бы уже привыкнуть. Если Барбара не звонит, значит, она занята расследованием. Неужели она обязана всякий раз докладываться родителям, будто школьница, когда служебные обязанности вынуждают задержаться на весь вечер вдали от дома?! Уж отец-то, по крайней мере, еще более-менее в здравом уме, мог бы и объяснить матери, чем вызвано отсутствие Барбары.

Теперь ее слух уловил еще один звук, она не расслышала его, когда только вошла в дом. Монотонно сигналил телевизор: его не выключили на ночь, а канал уже прекратил работу. Барбара заглянула в гостиную.

– Мама! – сердито воскликнула она. – Почему папа до сих пор не в постели? Он так и уснул перед телевизором? Господи, ты же знаешь, ему надо нормально отдохнуть. Не может же он спать в кресле, ты же знаешь, мама!

Мать умоляющим жестом вцепилась ей в локоть:

– Мы так и не поедем, лапонька? Мне так нравятся ламы.

Барбара оттолкнула ее руку, пробурчала что-то нелюбезное и прошла в гостиную. Отец сидел в кресле. Свет погашен.

Прежде всего Барбара выключила телевизор, затем потянулась к стоявшему возле отцовского кресла торшеру. Она едва не коснулась рукой его головы и только тут поняла, что неладно в этой комнате, в этом доме. Войдя в дом, она слышала нелепый напев матери, она слышала гудение забытого телевизора, но не было того звука, к которому она привыкла за годы болезни, не было слышно натужного дыхания отца – ни с порога, ни с лестницы, ни теперь, когда она стояла вплотную к его креслу.

– Господи! Господи! – Дрожащими руками Барбара нащупала выключатель.

Он умер давно, посреди дня, тело было совсем холодным, началось окоченение. И тем не менее Барбара попыталась подать кислород давно остановившимся легким, возилась с кнопками, бормоча про себя молитву.