Леонид Влодавец - Против лома нет приема

— А потом что произошло, почему она все-таки к Антону попала?

— Пока еще не знаем, — вздохнул Птицын. — Есть версия, что это Полина провернула по указанию Зуба, а возможно, и не она. Потому что у господина Антона, кроме нее, еще какие-то экстрасенсы были. И почему Полина в летаргический сон впала — неясно. Умные люди разберутся. Не загружай голову крыша поедет. Я и так тебе много лишнего сказал, хоть и знаю, что ты не из болтливых. Понимаешь?

— Так точно.

— Ну, а раз так, то езжай к Надьке. Я тебе, по-моему, месяц отпуска обещал?

— Я уж забыл…

— А я помню. Надевай свой трофейный костюмчик, если его Милка уже отпарила и погладила, рубашечку с галстучком и отправляйся домой. Ботинки, конечно, у тебя не вполне под костюм, но, наверно, денег хватит купить новые… И вот что, совет от мужика мужику. Не кайся перед Надькой. Мне рассказал — и ладно. А то, знаешь, не хотелось бы, чтоб у вас все наперекосяк пошло. Я ведь вам кум, кажется?

— Скорее все-таки крестный… — вздохнул Юрка.

— Ну, и то славно. В общем, иди переодевайся. Через полчаса я тебя отвезу к Надьке. Ботинки где-нибудь по дороге купим…

Таран сначала отправился к Милке, в ту самую комнатуш-г ку, где они с Надькой начинали семейную жизнь.

Милка от скуки делала приседания с пудовыми гирьками в руках. Таран прикинул, что ему бы лично столько нипочем не сделать. Да, блин, есть женщины в русских селеньях!

Радости по поводу своего появления Таран не отметил. Милка зло бросила на пол гири — как только доски не проломала! — и мрачно спросила:

— За костюмчиком пришел?

— Да, — робко произнес Юрка.

— Забирай! Мог бы и сам отпарить и погладить. Ни в жисть бы не стала делать, если б Генрих не приказал.

— Что ты злая такая? — решился спросить Таран.

— Сама удивляюсь, — буркнула «королева воинов». — Вроде ты мне не муж и даже не хахаль, а вот, ей-богу, так бы и вмазала промеж глаз.

— За что, интересно?

— А за все хорошее. За то, что эта белобрысая-конопатая так на тебя глаза пялила. И вторая, очкастая-кудрявая, во сне то и дело повизгивала: «Ой, Юрик! Ой, миленький!»

— Врешь, — заявил Юрка, — не могла она такого говорить. У ней не то летаргический сон, не то вообще кома…

— Говорила! — упрямо произнесла Милка.

— Да тебе-то что до этого?! — разозлился Юрка. — Сама же сказала, что я тебе никто!

— А то, — рявкнула Милка, — что я думала, будто ты совсем чистый парень. И мне, кобыле эскадронной, нельзя до тебя, стерильненького, касаться, чтоб не запачкать. Но оказалось, что ты нормальный кобель, как все мужики. И тогда, получается, что я, блин, хуже всех, что ли?!

— Нет, почему… — произнес Таран, поскорее хватая свой костюм и рубашку с галстуком, висевшие на стуле. — Просто, ты мне как сестра.

— Ладно, катись! — произнесла Милка. — Иди, ври Надьке, что ты без нее жить не можешь…

Вроде ничего особенного она Юрке не сказала, а получилось, что Таран вышел из ее комнатки, как побитая собака.

Переодевшись в казарме под добродушное подтрунивание бойцов — вчерашняя группа выходила на занятия только с обеда, — Юрка вышел во двор и дождался Птицына около его личной «Фелиции».

Генрих тоже явился в штатском, уселся за руль и сказал:

— Позвонил твоей супруге, доложил, что ты прибыл. Вообще-то мог бы и сам звякнуть, я бы разрешил.

— Стыдно, — произнес Таран с полной откровенностью. — Как я ей в глаза погляжу?

— Что делать? — развел руками Птицелов. — Конечно, раньше надо было соображать. Только это все легко говорить, особенно когда уже за полтинник перевалило. Я, сказать по правде, в молодости намного активнее с женским полом был. Так что морального права осуждать твое нехорошее поведение у меня нету.

После этого он тронул «Фелицию» с места и покатил к выезду из части.

Когда машина выехала на шоссе, ведущее к городу, Юрка ощутил в душе какую-то особую, ранее никогда не прочувствованную горечь. Горечь успеха, что ли, если так можно выразиться.

Вроде бы все опять получилось, жив-здоров, особых царапин нет, фингалов тоже не наставили. Несколько смертей за спиной, а в тюрьму не тащат. Мозги варят, соображают, никто ими не управляет и мысли с них не считывает. Четырех баб успел поиметь, на теплоходе прокатился на халяву. Прошел через какую-то преисподнюю и на божий свет вернулся. Едет сейчас чистенький, причесанный, даже одеколоном освеженный. Ни порохом, ни плесенью от него не воняет. И едет не куда-нибудь, а к Надьке, к Алешке-пискунчику, к своим, родным людям. Которые ничего о его «командировке» не знают и никогда знать не будут. И встретят его по-доброму, по-хорошему, от души. Казалось бы, откуда вся эта тоска и боль в душе?

Нет, дело было не только в том, что Юрка на сей раз согрешил, хотя немалая часть его дурного настроения была связана именно с этим. Было еще что-то, гораздо более серьезное и страшное, хотя и не очень понятное, что нависало над душой. Может быть, оно появилось после разговора с Птицыным, после того, как Юрка узнал много лишнего.

Странно, но Таран, хоть и неосознанно, жалел, что его не убили и он возвращается домой. Да, ему уже приходило в голову, что смерть была бы очень кстати — там, в подземном царстве господина Антона. Тогда она, курносая, была очень близко, всего в нескольких десятках метров от него. И если б не целая куча счастливых случайностей, наверно, он ей бы попался. Что было бы тогда? Куда бы попала Юркина бессмертная душа, если таковая имеется? Если б Таран полностью верил в ее существование, то, наверно, не думал бы о том, что смерть принесла бы ему облегчение. Уж на райские кущи, да и на чистилище, пожалуй, ему бы рассчитывать не приходилось. Вечные муки

— и поди-ка, весьма солидные! — вот что его ожидало бы.

Однако Таран во все эти дела не очень верил. Точнее, не верил вовсе. И ему очень хотелось, чтоб после смерти не было ничего. Юрка исчез — и весь мир перестал существовать. Нет Юрки со всеми его грехами и страстями — и мира, который втянул его во все эти гадости, тоже больше нет. Никому не обидно.

А тут — фиг тебе! Да, жить хорошо. Вон, солнышко появилось, кажется, погода налаживается, скоро настоящее лето настанет, и Таран с Надькой и Лешкой куда-нибудь в деревню укатят, загорать будут, купаться, ягоды собирать. Если, конечно, Птицын завтра не приедет и не скажет: «Знаешь, Юрик, надо тут еще на пару дней съездить в столицу…» Или на тот подземный завод, благо Таран по нему уже всласть полазал.

Вот это-то и давило на душу. Какие-то неизвестные Тарану люди с большими деньгами, связями и положением в обществе раскручивали свои большие дела. И каждый оборот этих маховиков-жерновов перемалывал в пыль десятки, а может, и тысячи мелких судеб-зернышек, из которых, может быть, могло бы что-то вырасти. Но нет — большим дядям, которые крутили жернова, все эти судьбы были пофигу. Они хотели иметь больше, а для этого кто-то должен был иметь меньше. И ради этого Юрка, Милка, Ляпунов и прочие должньгэыли лазать по подземельям, захватывать вертолеты, стрелять в каких-то других бойцов вроде вполне симпатичного Феди или незадачливого Павлухи…

Ужасно, но Таран почему-то очень хотел, чтоб какой-нибудь джип вывернул сбоку или сзади, чтоб оттуда по «Фелиции» стали мочить из автоматов или чтоб из кустов кто-нибудь гвозданул эту чешскую красавицу «мухой»! Но, видать, никто этого делать не собирался. Вполне нормально добрались до города.

Заехали в магазин, купили Юрке ботиночки за 500 рублей, а трофейные «бутсы» запихали в пустую коробку. После этого осталось только до подъезда добраться.

Поднялись по лестнице. Еще не дотронувшись до кнопки звонка. Юрка услышал, как Надька бежит к двери.

— Мам, я открою! Приехали уже! — Не иначе в окно увидела.

Сердце у Юрки заколотилось, щелкнул замок, и он увидел знакомое лицо с влажными, блестящими, радостными глазенками.

Юрка шагнул через порог, обнял это бесконечно дорогое существо и произнес, чувствуя, что у него самого на глаза наворачиваются слезы:

— Прости…