Павел Шестаков - Рапорт инспектора

Мазин встретился взглядом с Трофимовым, и оба не сразу нашлись, что сказать.

В рапорте инспектор писал:

«В кармане погибшего обнаружена монета серебряная, предположительно китайская, старая, которую мать Крюкова принадлежавшей сыну не признала, и заявила, что никогда ее у сына не видела.».

— Как же прикажешь понимать, Трофимыч?

Инспектор ответил осторожно:

— Если Крюков взял монету в машине, он мог быть участником налета.

— Если?..

— Не верите, что нам повезло?

— А ты веришь?

— Я суеверный, — уклонился Трофимов.

— А чутье твое хваленое что подсказывает?

— Чутье подсказывает: нужно работать. «Кто умеет трудиться, тому начинает везти», — процитировал Трофимов не без ехидства любимую фразу Мазина.

Тот засмеялся:

— Безошибочное у тебя чутье…

Так неожиданно потертая монета с иероглифами связала нападение в НИИ со смертью Владимира Крюкова.

По первому впечатлению о потерпевшем хотелось сказать с досадой: «Эх, дурак!». Но потом приходило чувство естественного сожаления. Как-никак погиб парень, хоть и нелепо, по собственной вине. Труп Крюкова, работавшего в таксопарке слесарем, нашли неподалеку от загородного ресторана «Мельница». Нашли на рассвете, однако умер он, по заключению экспертизы, около полуночи и лежал на отмели метрах в ста от ресторана. Нетрудно было предположить, что, выпив лишнего, Крюков вышел проветриться, подошел к берегу, может быть, пытался умыться, упал и захлебнулся. При нем и оказалась монета-брелок, которую мать в числе сыновних вещей не признала, а Горбунов назвал своей и заявил, что монета взята из его угнанной машины.

Заявление инженера заставляло по-иному взглянуть на смерть Крюкова. Действительно ли он жертва несчастного случая?

В самом деле, официанты в «Мельнице» отрицали, что видели Крюкова. Но, учитывая, что обслужен он был, как можно было судить по данным экспертизы, сверх меры и правил, верить им полностью не приходилось. Не нашлось и следов, ведущих к воде. Однако идти из ресторана Крюков должен был дорожкой, где топтались многие, а потом по отмели, что после каждого проходившего парохода обмывалась речными волнами. Так что противоречивых соображений приходило в голову Много. Наконец и показания матери Владимира, которая, несмотря на горестное состояние, смогла сообщить, что сын в последние дни был подавлен, раздражителен и часто нетрезв, чего раньше за ним не водилось, лишь усложняли общую картину, ничуть ее не проясняя.

Все эти сомнительные «pro» и «contra» Мазин и Трофимов рассмотрели в кабинете, разложив на столе план города, на котором Мазин пометил НИИ, шахматный клуб, место, где нашли брошенную «Волгу», а теперь и ресторан «Мельница».

— Ну, что ж, — подытожил Мазин. — Исходных данных — ворох. Однако печка, от которой можно плясать, пожалуй, наметилась. Нападение, разумеется, планировалось заранее, и использовали они, по всей видимости, машину не случайную, а ту, которую намеревались угнать. Отсюда можно предположить, что привычки Горбунова, в частности, его визиты в шахматный клуб, были похитителям известны. Кто-то из них мог взять из машины брелок, который позже оказался у погибшего при неизвестных пока нам обстоятельствах Крюкова. Говорю осторожно, потому что подозревать участие Крюкова в налете преждевременно. Не возражаешь, Трофимыч? Инспектор кивнул, соглашаясь. Ему всегда было приятно слушать четкие доводы Мазина, может быть, потому, что самого его сковывала строгая логика.

— Займемся семьей Крюкова, Игорь Николаевич?

— Да. Но деликатно, очень деликатно.

— Понимаю. А Горбунову благодарность в приказе? — пошутил Трофимов.

— Поблагодарим, если заслужит, — ответил Мазин серьезно. — Когда перелопатим весь ворох.

— «Навозну кучу разгребая», — процитировал инспектор любимого Крылова.

И оба подумали, что нет никакой гарантии найти на дне вороха жемчужное зерно. Впрочем, может оказаться оно и на поверхности. Однако такое случается редко, очень редко.

Горе обрушилось на семью Крюковых неожиданно, придавило непоправимостью. Уже схоронили Владимира, а все не верилось, что ушел он навсегда. Ведь не ждали плохого, не могли и во сне такое увидеть. Да и О чего бы? Жил парень, как все, учился — хоть в отличниках не ходил, но и во второгодниках не числился. После десятилетки в армию пошел, командиры довольны были. Отслужил, на работу устроился, можно бы и жениться…

Вот с женитьбой, правда, не гладко шло. С одной стороны, сам сыновний выбор родителей огорчал, а о Другой, не радовало и то, что не клеилась у Владимира любовь. Мучился парень заметно. Но все-таки смотрели в семье на неприятность эту спокойно. Ждали, пока лучший врач — время — свое возьмет, поправит парня, А Володька не поправлялся, и даже стал выпивать. Ну что ж? Выпивох среди Крюковых не водилось, а мужчина — он мужчина. Бывает, и переберет. Так отоспится же! Это дурак не проспится, а Володька не дурак. Любили его в семье. И родители любили, и старшая сестра.

Старшая эта и незамужняя сестра — Александра, Шура жила тоже с родителями в их большом, заплетенном густым диким виноградом доме и работала на ткацко-прядильном комбинате, как и многие женщины в этом окраинном рабочем поселке.

Ее-то и застал дома Трофимов, одну, и сначала обрадовался, потому что понадеялся поговорить доверительно, по душам, но ничего из этого не вышло. Шура оказалась девушкой необщительной. Она сосредоточенно гладила на столе наволочки и полотенца, не желая бередить душу напрасным, по ее мнению, разговором.

— Зря вы время теряете. Мама не скоро вернется. Тяжко ей стало дома. Если хотите, я вашу бумажку подпишу, да и отправляйтесь, куда вам положено.

Трофимов почесал за ухом. Пришел он не только для того, чтобы письменно удостоверить, что монета-брелок погибшему Владимиру Крюкову не принадлежала, и уходить так просто ему не хотелось, ибо инспектор резонно полагал, что сестры за младшими братьями часто замечают такое, что родителям невдомек. Однако Трофимову всегда удавалось сочетать упорство с внешней покладистостью, и потому он сказал добродушно:

— Лучше бы, конечно, мамаше подписать. Но раз можешь удостоверить, давай, пиши! Возьму грех.

И Трофимов великодушно протянул бумагу Шуре. Та поспешно отодвинула утюг и поставила в нужном месте свою фамилию, ничем больше не откликнувшись на проявленное доверие. Сказала только, подтвердив справедливость удостоверенного:

— Не наша это штука.

Трофимов свернул бумагу, уложил в боковой карман и добавил, как бы заканчивая ее мысль:

— А чужого нам не надо.

— Да уж от этой.

— Не понял, Шурочка, — переспросил инспектор, услыхав первые заинтересовавшие его в этом затруднительном разговоре слова.

— Вам и не нужно понимать. Не милицейское дело.

— А чье же, прости, пожалуйста?

— Наше, семейное.

— Ясно Выходит, известно вам, откуда монета к Владимиру попала? И мама ваша в курсе?

— И мама знает. Потому и сказала вам: заберите эту штуковину с глаз. А вы опять пришли.

— Чтоб напрасно не ходить, Шура, поясни свои слова, будь добра, — попросил Трофимов, меняя интонацию с простодушно-доверительной на слегка, но отчетливо повелительную.

Шура глянула на него и удивилась: глаза у инспектора изменили цвет — вместо голубых, простоватых стали серыми, упрямыми. Но по инерции возразила:

— Не обязана.

— Зачем же упрямиться?

— Да говорю ж вам: дело семейное, бабское. — Мы и такими занимаемся.

— Бабскими? — съязвила Александра.

— Да как понимать, Шура! Бабские-то дела всегда с мужиками связаны.

— Вот привязался, как репей!

— Точно, — подтвердил Трофимов, — от меня не отвяжешься.

— Эх, — сдалась Шура. — И нужно же человеку такое! Ничего б я вам говорить не стала, да к матери опять привяжетесь, а ей и без вас тошно. Короче влюбился Вовка. Вот и все. Без взаимности. Водила его тут одна за нос: ни да ни нет не скажет.

Слова эти, трудно давшиеся Шуре, поколебали, наконец, ее сдержанность, вызвали желание поделиться наболевшим.

— Понимаете? Вместо того, чтобы сказать честно — любишь или нет — игралась. Разве можно так?

В резковатой Шуре Трофимов чувствовал волю и особую, присущую трудовому человеку порядочность. Видно было, что сама она не из тех, кто виляет. Если да» так «да» до смерти, а уж если нет, то и «нет» на всю жизнь. И это понравилось инспектору, который, несмотря на природное лукавство и профессиональную необходимость при случае перехитрить противника, был человеком твердых принципов и лживых людей презирал.

— Нельзя, Шура, факт.

— Я и говорю! А он мучился.

— Красивая, наверно?

Вопрос Шуре не понравился.

— Какие вы все на внешность падкие! А что за вывеской — не интересуетесь.