Станислав Родионов - Отпуск

— Мы вас не понимаем…

— Меня? — удивился Петельников.

— Вас, — подтвердила Медузочка.

Он взял бумажку: кусок тетрадного листа, с неровным отрывом, грязный, мятый, мокрый… Написано карандашом, буквы тусклые и какие-то ползущие друг на друга.

«Кто найдёт бутылку. Помогите мне ради Христа. Со мной всё могут сделать. Я заточён в доме на обрыве. Помогите…»

— Ну и что? — спросил Петельников.

— Мы тоже так подумали, — скромно улыбнулась Чёрненькая.

— Отдыхающие развлекаются, — разъяснил он.

— А разве не вы? — прямо спросила Медузочка.

Петельников чуть опешил: они полагали, что при помощи этой бутылки он хотел с ними познакомиться.

— Девушки, у меня куча способов законтачить с прекрасным полом, но только не такой средневековый.

— Например? — поинтересовалась Чёрненькая.

— Например, спросить, нет ли у вас крема от ожогов.

— Есть. — Медузочка протянула тюбик.

— Спасибо. Верну завтра на этом же месте. А теперь, дорогие красавицы, если хотите, чтобы я остался жив, гоните меня с пляжа…

Инспектор поселился на Виноградной улице в белом крохотном строении, видимо бывшем сарайчике, который стоял в саду за хозяйским домом. Перед дверью росла старая яблоня с громадными крепкими плодами: яблоко на прилавке — это просто яблоко, а яблоко на дереве — это чудо. В окно упиралась яблоневая ветка и ждала, когда распахнут его, чтобы просунуть в комнату широкие, аккуратно вырезанные листья. За домиком лежала большая деревянная бочка. В ней, как Диоген, жил каштановый пёсик Букет, ненавидевший всех курортников. Инспектор с ним поладил, как только съели вместе килограмм молочной колбасы.

— Чай пить будете? — спросила хозяйка.

Петельников ей понравился, потому что ещё в шесть утра, когда снимал домик, обещал не варить, не стирать и ничего не просить. Вот только чай.

— А то приехала одна, — сообщила хозяйка, — пропела «Солнышко», вещи побросала и бегом на пляж. А к вечеру её в больницу увезли всю в пузырях да волдырях.

У хозяйки была интересная, привычка связывать мысли, хотя одна не вытекала из другой. Но когда Петельников увидел в электрическом самоваре свою обваренную физиономию, то сразу всё понял. И, отхлебнув из очередной, третьей, чашки, вдруг задал вопрос, тоже вроде бы ниоткуда не вытекающий:

— Где тут у вас дом над обрывом?

— А ты замокаешь? — живо отозвалась хозяйка, тоже отхлёбывая из очередной, пятой, чашки.

— Бывает, — на всякий случай признался он, не очень её понимая.

— Люди-то зовут его по-разному. Бормотушник, Тиходурка, Поддавальник, Сайгон… А государственное ему название «Шашлычная».

Петельников улыбнулся — всё правильно: посидел мужик в Тиходурке, выпил пива, чиркнул записку, запечатал её в бутылку и бросил в море. На то и Бормотушник.

— Спасибо.

Он встал и направился было к себе в беленький сарайчик.

— И ещё над обрывом стоит домишко. Вода берег-то всё целовала-целовала да и подкопалась. Хозяева штраховку получили и привет, укатили в Россию.

— Где этот дом? — спросил Петельников, приостанавливаясь.

— Километра два берегом к маяку. На глинах стоит…

— На зелёных?

— Ага.

Он прошёл к себе и сел на кровать. Солнце уже опустилось за горы. В саду сразу потемнело. Запахло какими-то травами и землёй, которую хозяйка поливала из резинового шланга. Поскуливал Букет, натомившись за день в жаркой бочке. Затихали отдыхающие. На столике в изголовье почти неслышно пел транзистор.

Петельников сидел с открытым ртом, уставившись в пол, — он избегал смотреть на белую простынь, на белые стены и даже на чистый лист бумаги. Ему казалось, что неумолимое солнце продолжает гореть над головой, заливая комнатёнку своим огненным расплавом. Жгло кожу, внутри всё сохло, словно солнечные лучи доставали его сквозь земной шар. И не было сквозняка — виноградные листья висели не шелохнувшись. Сна тоже не было.

От жары ли, от розыскной ли привычки, но в нагретом мозгу опять мелькнула мысль о бутылочной записке…

Допустим, её писали в «Шашлычной», что стояла на выступе скалы! Вряд ли: пьяный загнул бы позабористей, да и глины у него под рукой нет. Допустим, писали отдыхающие. Но они бы расцветили записку пляжным колоритом, на хорошей бумаге, шариковой ручкой. Дети? Текст не детский. Шутка? Но шутят весело, да и пишут тогда поспокойнее, а тут буквы лезли, как волны. А язык? «Заточён, ради Христа…» И, главное, тревога, неподдельная тревога в этих старомодных словах. Но ведь чепуха: кого и за что можно заточить в наше время?

На сон не было и намёка. Лучше гулять по пляжу, чем сидеть в душной комнате. Петельников передёрнул плечами от неожиданного холодка, шмыгнувшего по перегретой спине, и вышел в сад… Он спустился к пляжу, непривычно пустому, почти чёрному, блестевшему, похожему на кусок луны. Но этот кусок соприкасался с бескрайним простором — дивным, живым и каким-то нереальным для земного мира. Почему отдыхающие бывают здесь только днём? Ведь ночью тут не хуже. Ах да, нельзя загорать…

Он медленно пошёл в сторону маяка. Чтобы не мешали камешки, двинулся вдоль берега, горками. Идти было хорошо. Духота пропала, словно осталась в посёлке. Внизу слабо плескалось море, донося прохладу. Дорога была плотной, слитой из десятков тропинок в сухой, колючей траве. По краям чернели дубки. Изредка из-под ноги срывался к морю камень, и тогда Петельников останавливался и ждал, пока тот не затихнет под обрывом.

Видимо, минут через сорок — он не смотрел на часы — в дальней темноте берега зажелтело пятно. Петельников подошёл ближе. Заброшенный дом…

Стены его светились не так, как в поселковых домах; может быть, потому, что за ними не было жизни. Окна заколочены досками. Шифера на крыше почти не осталось. Сад зарос низким плотным кустарником. От изгороди уцелели лишь бетонные столбики. И стояла особая тишина — даже цикады не стрекотали.

Петельникову стало весело. Но лучше по-дурацки стоять среди ночи у этой свалки, чем маяться с обожжённой спиной на кровати. И уж надо его обойти, коли пришёл.

Он начал осторожно пробираться к стене. Колючки, какая-то проволока, битые кирпичи и консервные банки цеплялись за него в темноте, как живые. Добравшись, он потрогал обшарпанную, неожиданно тёплую стену, словно для того и пришёл. Затем подёргал доску на окне — держится. Дверь тоже оказалась наглухо забитой. Дом как дом, только заброшенный. Он ещё простоит лет двадцать, потому что выстроен на хорошем бутовом фундаменте…

Ему вдруг послышался звук, похожий на стон, который шёл вроде бы не из дома, а откуда-то с сопок, из дубняка. Петельников замер, словно его сковал лунный свет. Тихо. Лишь море хлюпало под обрывом. Показалось… Ночью, у заброшенного дома, в безлюдье может почудиться всё, что угодно.

Он подтянул джинсы и мягко шагнул от стены. Ему захотелось поскорее убраться. Петельников сделал второй шаг и мгновенно понял, что дальше ему не идти, не переступить ногами из-за страха, который навалился на спину и вцепился в затылок. Он резко обернулся…

Сквозь широкую щель в оконных досках на Петельникова смотрели один большой глаз и крупная плоская скула, мертвенно освещённые луной. После секундного оцепенения инспектор переступил через бревно, чтобы сорваться и бежать, не разбирая ни дороги, ни направления. Но глаз и скула пропали. И пропал тот дикий страх, который испытал он впервые: на розыскной работе его подопечные употребляли пистолеты, ножи, железки и кулаки, но не мистику.

Петельников присел и описал рукой дугу по земле, как циркулем. Попался кусок, с полметра, стальной трубы. Он схватил её и прыгнул к входу. Доски, поддетые трубой-ломиком, отлетели играючи. Петельников ударил в дверь ногой и спрятался за стену, опасаясь выстрела или булыжника. Тихо. Лишь проскрипели ржавые петли. Теперь нужно войти, а у него ни фонаря, ни спичек. Он на мгновение высунулся, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. По крайней мере, теперь знал, что у порога никто не стоит и что в доме можно видеть — лунный свет попадал через крупные щели в оконных досках. Он решился: бросил себя на землю и лёг за порог, как за бруствер. И стал вглядываться…

Комнат в доме не было; видимо, деревянные перегородки разобрали на дрова. В доме ничего и никого. Он поднялся и бесшумно вошёл. Никого и ничего — лишь грязная бумага, стружки да колючки сухой травы шуршали под ботинками. Петельников ещё раз пересёк дом и вышел на лунный свет.

— Перегрелся я, — сказал он громко, швырнул трубу в кусты и зашагал к посёлку.

Он проспал до полудня. Хозяйка даже заглянула в окно — жив ли постоялец. Постоялец дышал и даже открыл глаза. Первая его мысль была о кошмарном сне, который привиделся от вчерашней лоры, — луна, заброшенный дом, большой глаз… Но на стуле лежали джинсы, испачканные мелом и увешанные колечками стружки.