Станислав Родионов - Аффект

Ну, а что она рассказала? Протокол допроса и протокол очной ставки. Одно и то же. «Николай вдруг побледнел, глянул на меня каким-то белым взглядом, и я сразу как бы потеряла сознание. Уже сижу на полу, и вокруг бегают люди. Боли почти не чувствовала. Претензий к мужу не имею и дело прошу закрыть». Ага, как кастрюлю со щами.

Свидетели дали почти аналогичные показания: стоял-стоял и вдруг ударил. К делу был приколот список фамилий ещё десяти очевидцев, которых следователь не стал и вызывать — всё ясно, кроме мотива. Да и вопрос с мотивом можно в конце концов решить: мало ли пьяниц дерётся без всяких мотивов! Но геофизик пьяницей не был. И каким нужно быть пьяницей, чтобы ударить жену после двух лет разлуки…

Прокурор стал в дверях, приглаживая свою металлическую шевелюру:

— Прочли дельце?

— Почему дельце? — чуть насупился Рябинин: оно теперь было его, и следователь, как мать за ребёнка, уже переживал за это худенькое дитя.

— Малюсенькое, — хитровато улыбнулся прокурор, сообщая словцом и улыбкой, что за настоящее дело оно не считается.

— Дельцев не бывает… то есть делец не бывает, — запутался Рябинин.

— Ну-ну, Сергей Георгиевич, так уж и не бывает. Прочли?

— Прочёл.

— Я вот думаю, что этого геолога можно отдать на поруки.

— Не разобравшись?

— Нет, вы перепроверьте…

— Юрий Артемьевич, поруки означают, что факт преступления установлен.

— А он разве не установлен? — Прокурор взялся за нос.

— По-моему, без мотива не ясен умысел, а без ясного умысла нет ясного состава.

— Вот и проясните, — нашёлся прокурор и пропал за дверью.

Этим он и нравился Рябинину — отступлением перед логическими доводами. Неспесивостью. И ещё привычкой пошатывать нос.

Рябинин выписал повестку Вересову Николаю Дмитриевичу, геофизику, тридцати шести лет.

— А медаль «За спасение утопающего» вам не дали?

Вересов улыбнулся, но улыбнулся сухо, без души.

Видимо, кабинет следователя считал неподходящим местом для улыбок. Или ждал главных вопросов, которые ему пока не задавались.

— Их дают в городах, а не геологам.

— Человек-то спасён.

— Эта медаль вообще не нужна, — заявил геофизик.

— Почему же?

— Я ведь тоже спасённый. Упал в шурф, и меня по грудь засыпало. Рыхлый галечник, стенки без крепления, а глубина метров восемь. Начальник партии спустился, откопал и вытащил. Опаснее было, чем в воде. Мы вылезли, и две стенки сразу осели. Какую ему давать медаль? «За спасение в шурфе»?

— Ну, на все случаи жизни медалей не придумаешь, — осторожно возразил Рябинин.

— И не надо. Есть медаль «За отвагу».

— Это фронтовая медаль.

— А отвага не бывает фронтовой или мирной. Отвага есть отвага.

Вересов спорил. Спорят тогда, когда уверены в правоте. Но факт преступления бесспорен. В какой же правоте уверен геофизик?

— Скажите, а медаль «За правду» нужна?

Вересов его понял. Рябинин вгляделся в лицо геофизика: ведь понял. Следователю даже показалось, что, не имей Вересов такой загорело-дублёной кожи, которая бывает у людей, работающих под открытым небом, он покраснел бы.

— Смотря что считать правдой, — сдержанно ответил геофизик, но теперь он говорил уже не о медалях.

Широкие плечи. Короткая тугая шея. Лицо будто вырезано из тёмного дерева, а потом отшлифовано ветрами, дождями и солнцем. Прямой широкий нос держит массивные очки. Чёрные волосы без единой седой волосинки неожиданно отливали чуть заметной белизной, словно сбоку подсвечивала лампа дневного света, — солнце не сумело выжечь истинно чёрный цвет и только его припудрило.

Рябинин не любил чисто интеллигентную внешность. Не любил он и внешность, которая говорила только о физическом здоровье и силе. Человек состоит из материи и духа, и обе эти сути должны слиться в его внешности. Спортивный интеллигент или интеллигентный спортсмен, рабочий-интеллигент или интеллигентный рабочий. Кажется, у Вересова это слилось. Впрочем, могли путать большие модные очки из пластмассы и нержавейки.

— Я считаю правдой то, что доказано свидетелями, — ответил Рябинин.

— Тогда вам легче.

— Хотите сказать, что была и другая правда?

— Ничего я не хочу сказать.

— Вынужден спросить о том, о чём вас уже спрашивали: почему ударили жену?

Вересов опять усмехнулся — теперь недобро.

— Вынужден повторить ответ: не знаю. Какое-то временное помутнение.

— Экспертиза этого не подтвердила.

— Я не разбираюсь в психиатрии, — как можно наивнее ответил он.

Рябинин помолчал и тихо удивился:

— Неужели спасти человека легче, чем сказать правду?

— Не понимаю следователей, — повысил голос Вересов, поправляя очки и скрипя стулом. — Такое впечатление, что у вас тут другая мораль…

— Не даём бить жён?

— Да неужели я без вас не знаю, что женщин не бьют? — взорвался геофизик.

Хорошо. Он, оказывается, вспыльчив. Сильно вспыльчив, коли не может сдержаться в кабинете следователя. Но вспыльчивость — ещё не мотив.

— Тогда чем же не нравится наша мораль?

— Я признался и назвал причину… Вы не верите. Так хоть сделайте вид, что поверили, как это принято среди порядочных людей!

Среди порядочных людей было так принято. Но порядочные люди, сделав такой вид, не отправляли потом человека под суд — они так и оставались порядочными. Получалось, что Вересов предлагал следователю поступить как раз непорядочно.

— Я не допускаю мимолётной ссоры, — задумчиво начал Рябинин. — Видимо, у вас раньше что-то случилось.

— Мы два года не виделись.

— Вероятно, в письмах…

Рябинин непроизвольно отвалился на спинку стула: геофизик пропал под столом, как нырнул туда, но через секунду он уже стоял во весь рост и сыпал из высоко поднятой сумки-портфеля поток писем и телеграмм… Тощая папочка уголовного дела пропала, заметённая бумажным сугробом.

— Читайте!

Но Рябинин навёл свои очки на его модную оправу. Почему ожесточился взгляд? Почему вздрагивают полированные скулы? И почему он волнуется, обидчиво волнуется там, где должен быть спокоен? Должен подобреть — ведь письма любимой.

— Читайте! — приказал Вересов.

Рябинин неуверенно выхватил взглядом кусочек: «Николай, когда же кончатся эти проклятые годы — всего-то их два, а кажется — двадцать два…».

— Мне их оставить может? В конце следствия верну…

— Пожалуйста. Убедитесь в нашей любви.

— Я не так сомневаюсь в вашей любви, как в ваших показаниях.

Специально принёс эти письма и с готовностью отдал… Письма любимой женщины добровольно следователю не отдавали. Почему же отдал Вересов? Видимо, чтобы убедить в случайности поступка.

— Вы живёте вместе?

— Нет.

— Из-за этого случая?

— Да.

— Почему же? — вслух удивился Рябинин. — Претензий она к вам не имеет, дело просит закрыть, простила…

— Это спрашивайте у неё, — устало ответил Вересов.

Устал и Рябинин. Не оттого, что допрос получился трудным. Допроса-то и не было. Было чёткое и безмолвное соглашение: обвиняемый правду не скажет — следователь об этом знает. Рябинин уставал не только от допросов; мог устать от внезапной заботы, ещё не дела, а только заботы, которая сваливалась на голову и давила на неё днём и ночью. Забота свалилась — маленькая папка с делом о хулиганстве.

— Странно, — как-то необязательно и тихо спросил геофизик, — не всё ли равно, почему я ударил?

— В случае чистосердечного признания вас можно отдать на поруки.

— А я не хочу.

— Хотите в суд?

— Лучше в суд.

Рябинин не удивился: такому человеку, как Вересов, легче стоять перед судом, чем перед товарищами. Перспектива дела усложнялась. Уголовный кодекс запрещал передавать обвиняемого на поруки, если он требовал суда. Коллектив бы вникать в мотивы не стал: ударил и ударил. Суд вникнет. Получалось, что мотив нужно искать не только из любви к психологии.

— Ну хорошо, — решительно сказал Вересов. — Она назвала меня дураком. Устроит?

— Тогда уж лучше так, — оживился Рябинин. — Вышел из самолёта и спросил жену: «Ты меня уважаешь?». А она: «Нет, Коля, я тебя не уважаю».

Геофизик улыбнулся вежливо, сухо, — всё-таки он переживал, и ему было не до улыбок.

— Подпишите протокол, — предложил следователь, ибо допрос кончился, так и не начавшись. — Меня, Николай Дмитриевич, устроит только правда.

— Больше мне сказать нечего.

Его глаза смотрели прямо, не стыдясь. Губы сжимались спокойно, и мирно блестела кожа на скулах. Рябинин понял: геофизик переживал не теперешнее своё положение и не поступок в аэропорту. Он переживал что-то другое. И это «другое» никак не трогало его совесть. Вот-вот, его не мучает совесть! А должна, на бессовестного он не похож. Тогда что же он переживает?