Виктория Платова - Победный ветер, ясный день

Зато в нем оказалась яхта!

Самая настоящая яхта на самом настоящем стапеле! А стапель, снабженный тремя парами крошечных колес, стоял на рельсах; очевидно, рельсы вели прямо к воде.

Хорошо заметные здесь в молочной полутьме, они терялись снаружи — в густом разнотравье. Именно поэтому ни Паша, ни Виташа их не заметили — иначе мелкая склока из-за марки машины никогда бы не возникла.

Яхта откровенно скучала, да что там скучала — она сохла от тоски! Все ее грациозное, легкое тело было устремлено вперед, острый нос задрался вверх — в бессильной ярости. И только снасти чуть слышно и умиротворенно вибрировали: они умели ждать, они верили, что рано или поздно вернутся в родную стихию.

— Супер! — выдохнул впечатлительный Виташа, разом позабыв о джипе «Гранд Чероки».

— Я понял. Это не гараж, это эллинг.

Здесь везде — не гаражи, а эллинги.

— Эллинг? Что еще за эллинг?

— Место, где хранятся яхты. По типу самолетного ангара, — авторитетно пояснил Пашка. И Виташа посмотрел на него с плохо скрытым уважением: с таким же уважением сам Пашка посмотрел бы на Би-Пи, восстань он из могилы. — Может, того… Пощупаем?

— В смысле?..

— Залезем вовнутрь?

Виташа поежился и недоверчиво шмыгнул носом, но Пашка отнес эти робкие, недостойные скаута телодвижения к разнице температур: несмотря на изнемогающий от жары июльский день, в эллинге было достаточно прохладно.

— Ну, что?

— А если хозяин объявится?… — моментально дала о себе знать Виташина укушенная задница.

— Хвост поджал, да? Ладно, ты как хочешь, а я пошел.

И Пашка решительно двинулся к яхте.

Удивляясь этой своей, неожиданно возникшей решительности. И такому же неожиданно возникшему жгучему интересу. Несмотря на близость Мартышкина к воде, его уроженец, Павел Кирста-Косырев, был абсолютно сухопутным человеком. Стада катеров, лодок, шлюпок и прочих плавсредств, мирно пасущиеся в Заливе, оставляли его равнодушным. Так же, как и залетные паруса залетных регат. Но эта яхта…

Эта яхта притягивала его, как магнитом.

В ней было что-то — что-то, что заставило Пашкино сердце учащенно забиться.

Осторожно ступая (с пятки на носок, с пятки на носок, как учил великий Би-Пи), он приблизился к стапелю и перевел дыхание.

Яхта не обманула его ожиданий, нет, вблизи она оказалась еще грациознее, но… Это была грациозность мертвого зверя. А прохлада, столь желанная в июльскую жару, обернулась могильным холодом!

Чрево эллинга скрывало «летучего голландца», вот оно что!

Искусно вырезанный дракон на носу облупился, краска на бортах пошла пузырями от сырости, и — в довершение ко всему — с яхты свешивался кусок рваной прокопченной ткани. Назвать его парусом не поворачивался язык.

Воображение, расцветшее в спертом воздухе эллинга махровым цветом, тотчас же дорисовало склизкую палубу, развороченные внутренности приборов, гнилые трапики — и Пашке моментально расхотелось исследовать яхту. Все было бы проще, не дыши ему в затылок чертов Виташа. Выказать слабость перед сопливым, изнеженным, вечно ноющим трусишкой? Все, что угодно, только не это!

— Что это еще за ботва? — громко спросил подошедший Виташа. И звуки его глупого, тугого, как барабан, голоса расставили все на свои места: не боись, Павел Константинович, это лишь старое, заброшенное суденышко, только и всего!

— Ты о чем? — сразу же приободрился Пашка.

— Да о названии! Понапридумывают же!

Вот ведь черт! Увлекшись собственными страхами, Пашка как-то совсем выпустил из виду, что «летучий голландец» имеет имя. Да какое!

«Такарабунэ».

Все десять букв сверкали начищенной медью, они, казалось, существовали отдельно от яхты. Все десять новехоньких ухоженных букв. Как будто кто-то (уж не отсутствующий ли хозяин?) сначала придумал имя, а уж потом присобачил к нему все остальное, включая киль, снасти и даже облупленного дракона.

Имя — вот что было важно!

Странное, невиданное в окрестностях Мартышкина имя.

Оно сразу же понравилось Пашке — раскатистой серединой и неопределенным ласковым окончанием. Оно могло означать что угодно, и в этом «что угодно» была вся прелесть замысла. Во всяком случае — для никем не признанного скаута-стажера Павла Кирста-Косырева.

Такарабунэ — птица? Такарабунэ — ветер? Такарабунэ — теплое течение? Или наоборот — холодное?..

Такарабунэ — племя пигмеев? Такарабунэ — тот самый дракон, угнездившийся в носу? Догадки — самые сладостные, самые мальчишеские, самые неверные — окружили Пашку. Он мог бы простоять целый день, пытаясь понять, что же это такое — такарабунэ. Но Виташа вовсе не собирался задерживаться здесь надолго. Бескрылый человек, он и есть бескрылый!

— Так мы лезем или нет? — поторопил Пашку он. — Или так и будем здесь торчать?

— Лезем! — Пашка решительно тряхнул всклокоченной шевелюрой и уцепился за свисавший с борта конец веревки: сначала глазами, а затем и руками.

Но «летучий голландец» с чудным именем решил проявить характер: веревка оказалась гнилой и легко отделилась от яхты.

Не удержав равновесия, Пашка свалился наземь вместе с обрывком расплетенной пеньки. А торчащий из кармана бинокль больно ударил его по боку.

Жалкое, унизительное для скаута падение не осталось незамеченным, — злодей Виташа противно захихикал. Хихиканье доносилось откуда-то сверху: пока Пашка выяснял отношения с пенькой и биноклем, Виташа успел забраться на яхту. Интересно, каким образом?

— Что ты копаешься?.. Здесь же лестница веревочная, ты ее не усек, что ли?

— Еще как усек! Я просто тебя прове… — Дальше можно не продолжать, ярость все равно запоздала: Виташа успел исчезнуть на палубе, злодей!

…На корме и вправду оказалась веревочная лестница. И выглядела она вполне надежно. И к тому же уже была испытана Виташей. Но подниматься Пашка не спешил. Пусть первооткрыватели поторопятся, а он уж как-нибудь в сторонке постоит.

Не больно-то нужно, будь ты хоть «Такарабунэ», хоть кто! И все же, все же…

Пашка даже скрипнул зубами от жалости к себе: он сам виноват в том, что по мертвой птице, по мертвому ветру скользят теперь не его, а Виташины пятки.

Равнодушные пятки, которые даже не задумываются о том, что значит — Такарабунэ!

— Ну, что там? — воззвал Пашка покровительственным голосом.

Ответа не последовало. И вообще, на яхте было подозрительно тихо. Ни шороха, ни звука шагов, ни обычного Виташиного посапывания.

— Ты где?!

И снова — никакого ответа.

По спине мальчика поползли мурашки.

Не такой уж ты храбрый, Павел Константинович, каким хочешь казаться. И почему ты решил, что «такарабунэ» — это птица?

Или — ветер? Или — ничем себя не запятнанное племя пигмеев? Быть может, «такарабунэ» — это ловушка! Для дурачков, которые беспечно позабыли о «летучих голландцах»! Для дурачков по имени Паша и Виташа!

— Эй! — снова крикнул Пашка. И не услышал своего голоса.

Почему же он все еще здесь, в проклятом эллинге, у проклятой яхты? Потому что скаут никогда не бросает друга в беде, вот почему!

Не такой уж Виташа друг, если разобраться, так, летний приятель от летней скуки, к тому же — нытик, каких мало. И бедоносец, как утверждает Пашкина бабка.

Но скаут никогда! Не бросает! В беде! Даже бедоносца и нытика!

Упиваясь так неожиданно прорезавшимся благородством, Пашка подтянул к себе лестницу. И почти тотчас же с сипом и воем ему на голову рухнул Виташа. Только чудом Пашка удержался на ногах, а Виташа…

— Там! — трясясь как осиновый лист, прошелестел он. — Там…

«Там» было что-то ужасное — хотя бы потому, что Виташу вырвало. Опорожнив желудок, он упал на четвереньки и пополз к спасительной щели, отделявшей склеп с яхтой от яркого июльского дня. По уму, Пашке следовало бы присоединиться к очумевшему приятелю и, уже находясь в безопасности, расспросить его обо всем. Но разве можно довольствоваться информацией из вторых рук? И потом ведь — яхта не сожрала Виташу, хотя могла бы. Она выплюнула его, живого и здорового, только слегка повредившегося в мозгах от страха. Значит, и с ним, Пашкой, ничего не случится. Не должно случиться. Не должно.

А уж со своим страхом он как-нибудь справится.

Придя к такому выводу и ощутив легкое покалывание в позвоночнике, Пашка полез наверх, прямо в пасть меднолобому — или меднолобой? — «Такарабунэ».

…Наверху было гораздо светлее — из-за небольших прямоугольных окошек, прорезанных в воротах эллинга. Во всяком случае, палуба была как на ладони, вся, до последнего уголка: приземистая рубка, такие же приземистые кнехты, маленькая, пятнистая от ржавчины лебедка для поднятия якоря… И парус, свисавший с мачты. Тот самый кусок рваной прокопченной ткани.

Снизу он не казался таким огромным! И таким.., таким живым!

Парус чуть заметно трепетал от приснившегося ему ветра — или это Виташа потревожил его сон? Одно из двух.