Алексей Хапров - Черная повесть

— Погоди, — остановил меня Виктор Михайлович. — Если ты действительно пять дней ничего не ел, тебе столько нельзя. Пойми, мне не жалко. Просто твой желудок может не выдержать. Давай ограничимся салатом и щами.

Я согласно кивнул головой, взял ложку и буквально накинулся на еду.

— Не спеши, не спеши, — приговаривал врач. — Никто у тебя ничего не отнимет. Ешь медленнее, хорошо прожёвывай пищу.

Я старался следовать его совету, но у меня это почему-то не получалось. Пять голодных дней пробудили во мне просто животные инстинкты, и я проглатывал ложку за ложкой с такой жадностью, с какой потребляет пищу дикий зверь.

Тарелка опустела в какие-то пять минут. Я откинулся на стуле и с удовольствием почувствовал, как наполняется мой желудок. Это ощущение заметно прибавило мне жизненных сил.

— Ну, вот и хорошо, — проговорил врач.

Медсестра собрала пустую посуду на поднос и унесла. Виктор Михайлович поднялся со своего места, подошёл ко мне, и ободряюще похлопал по плечу.

— Пойдём в процедурную.

Мы прошли в соседний кабинет. Врач внимательно ощупал мою руку, затем сделал рентген. Дождавшись, пока проявится снимок, он внимательно его осмотрел, буркнул диагноз: «перелом локтевого отростка», после чего покрыл мою руку гипсовым раствором почти до самого плеча. Дальше мы сидели с ним ещё примерно час. Виктор Михайлович коротал время, рассказывая забавные истории из своей медицинской практики, а когда гипс высох, поднялся и кивнул, призывая идти за собой:

— Ну, а сейчас давай в душ, и спать. Переодеться во что есть?

— Нет, — ответил я.

— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали пижаму. Пойдём, провожу в палату.

Я взял свой рюкзак, который валялся возле кушетки, и мы вышли из кабинета.

Тускло освещённый больничный коридор сиял пустой. Время было позднее, и все пациенты уже спали. Сидевшие кучкой на диване дежурные медсёстры с любопытством посмотрели на меня. Я смущённо опустил глаза. Врач довёл меня до крайней палаты и открыл дверь.

— Вот здесь мы тебя и разместим, — произнёс он, зажигая свет.

Я огляделся. Это была небольшая, но уютная чистая комнатка с двумя аккуратно застеленными кроватями.

— Занимай любую, — сказал Виктор Михайлович и вышел.

Я выбрал ту, которая стояла у окна.

Через несколько минут я с наслаждением плескался в тёплой воде, густо намыливая себя мочалкой. Вместе с потом и грязью с меня словно сходили те напряжение и страх, что господствовали в моей душе все последние дни.

Смыв мыло и тщательно обмывшись, я подошёл к закреплённому на стене зеркалу. Мне стало страшно. Неужели это был я? Как сильно я изменился за эту неделю! Я выглядел постаревшим лет на десять. Рёбра буквально выпирали наружу. В области живота значилась впадина. Лицо имело какой-то пепельно-серый оттенок. И без того худое, оно стало ещё уже. Щёки впали настолько глубоко, что, казалось, приросли к челюстям. На лбу, который ещё совсем недавно был чистым и гладким, теперь отчётливо проступали мелкие морщины. Под утомлёнными, светившимися краснотой, глазами набрякли уродливые мешки. Моё сердце защемило. До чего же это неловко, испытывать жалость по отношению к самому себе!

Я задумчиво посмотрел на своё зеркальное отражение, поднял здоровую руку и стал медленно водить пальцами по лицу. Высокий, скошенный назад лоб; короткие, густые, неровные брови; узкий нос, длинный кончик которого нависал над верхней губой; маленькие уши с несколько дефектным ободком. Всё это относилось ко мне. Всё это был я.

Вытершись насухо полотенцем и облачившись в чистую, пахнувшую свежестью синюю пижаму, принесённую мне Машей, я вернулся в свою палату, разобрал постель, погасил свет, разделся, залез под одеяло, и закрыл глаза. Поначалу передо мной стояла только темнота. Но затем в моей памяти, как-то сами собой, словно на фотобумаге, помещённой в реактив, стали проявляться различные картины. Они походили на неясный сон. То ли всё это действительно было, то ли всего этого на самом деле не было…

Воздух в плацкартном вагоне был удушающий и вязкий. Он был насыщен кисловатым запахом пота и затхлостью. Тем, кто впервые заходил сюда с улицы, казалось, что они попали не в поезд, а в сточную канаву, полную миазмов. Новые пассажиры неизменно морщили нос и произносили брезгливое «Фу-у-у!».

В этой душегубке мы ехали уже сутки. Позади был последний курс университета, впереди — преддипломная практика. Конечно, мы были не в восторге, что нам придётся провести целый месяц в геологической экспедиции, ведущей свои исследования в какой-то таёжной глуши, территориально относящейся к Иркутской области. Но, как говорится, судьба есть судьба…

— А чего вы хотели? — удивлённо развёл руками декан, заметив, как потухли наши глаза, когда нам объявили, где нам придётся собирать материал для дипломной работы. — Вы должны были знать, куда идёте. Работа геолога как раз и происходит в таких вот «тигулях». В Москве полезные ископаемые не водятся. Чтобы работать в городе, нужно было поступать на другой факультет. Экономический, там, или юридический.

— Там конкурс был слишком большой, — проворчал кто-то.

Декан снова развёл руками.

— А что эта экспедиция, хоть, ищет? — поинтересовался я.

— Руды, — ответил декан. — Руды цветных металлов. Никель, вольфрам, молибден. Да пождите вы расстраиваться. В том, что места там глухие и малоизученные, есть свой плюс. Природа там нетронутая. Можно даже сказать, первозданная. Может, вы там какой-нибудь золотой самородок найдёте. Такой здоровенный, что на всю жизнь себя обеспечите…

Я лежал на верхней полке, и читал Джека Лондона. Точнее будет сказать, я пытался его читать. Содержимое книги воспринималось плохо. Виною этому был немилосердный храп, раздававшийся справа от меня и больше походивший на стоны умирающего. Эти «стоны» принадлежали моему сокурснику Сергею Вишнякову, развалившемуся на соседней верхней полке, который являл собой, пожалуй, самую романтическую личность нашего курса. Это был худощавый парень среднего роста, с вечно растрёпанными в беспорядке волосами, с прямым, средней ширины, лбом, с глазами подростка, начитавшегося Жюля Верна и Фенимора Купера, коротким носом, квадратным, с твёрдыми губами, ртом, на котором постоянно, даже во сне, играла светлая, немного мечтательная, юношеская улыбка. Он был просто помешан на путешествиях. Казалось, что в них заключался весь смысл его жизни. Его правая рука свесилась вниз и болталась возле стоявшей на столике, практически полностью опустошённой пивной баклажки, которая, собственно, и являлась причиной его, не соответствовавшего времени суток, крепкого сна. Сидевший под ним Алан Тагеров раздражённо поднялся с места, забросил руку Вишнякова обратно на полку, отодвинул его голову подальше от края и пробурчал:

— Джигиты-вакхабиты!

Это была обычная универсальная присказка Алана. Слова «джигиты-вакхабиты» могли выражать у него всё, что угодно — одобрение и недовольство, злобу и восторг, удивление и разочарование. Всё зависело от того, каким тоном они произносились. В настоящий момент они означали следующее: как он замучил своим храпом!

В противоположность Вишнякову, Тагеров был выше среднего роста, строен и атлетичен. У него был широкий лоб, тонкий, костлявый, высоко посаженный нос, короткие, густые брови. В его карих глазах всегда светилась та энергичность, которая присуща любому кавказцу, и которая всегда привлекает к нему особ противоположного пола. Вот и сейчас с ним мило беседовали, явно получая от этого удовольствие, Лиля Ширшова и Юля Патрушева. Они были единственными москвичками в нашей шестёрке, и давно являлись закадычными подругами, хотя общего в их характерах было немного. Спокойная, деловая, неторопливая речь худощавой, короткостриженной брюнетки Юли резко контрастировала с торопливым, слегка наивным щебетанием и хихиканьем пышнотелой и пышноволосой блондинки Лили. Видимо, в их дружбе присутствовало что-то такое, что было сродни эффекту разнополярных сторон магнитов, которые, как известно, притягиваются.

Последним представителем нашей образованной волею декана компании был Ваня Попов. Рыжеватый, маленького роста, деревенский парнишка, с кучей веснушек на лице, немного нескладный, он был тих и немногословен. Его круглое, с высокой переносицей и выступающими скулами лицо всегда сохраняло какую-то торжественную неподвижность, словно восковая маска, лишённая всяких эмоций. У него были редкие, имеющие ниспадающие края, брови, круглые, с большой радужной оболочкой, глаза, и маленький рот. Большую часть пути Ваня лежал на боковой верхней полке и задумчиво смотрел в окно, спускаясь вниз лишь по необходимости.

Я ещё раз укоризненно покосился на храпящего Вишнякова, вздохнул, захлопнул книгу, и положил её на откидную сетку. Драматизм «Белого безмолвия» при таком фоне совершенно не трогал душу.