Павел Шестаков - Рапорт инспектора

— Какие вы все на внешность падкие! А что за вывеской — не интересуетесь.

Замечание это отразило, видимо, не только братову беду, но и нечто личное, поэтому Трофимов счел нужным заверить:

— Не все такие, Шура, не все. Так кто ж она такая?

— Ларка-то? Артистка.

— Ого!

— Чего там «ого»! Думаете, знаменитая? В школе вместе с Володькой училась. Оттуда у них и пошло. Да его в армию забрали, а она в училище театральное устроилась. Раньше ровня были, за одной партой сидели, дома наши по соседству, а теперь, видишь ли, в театре играет! А он работяга. Стала нос драть. Володьке бы плюнуть. Да вы ж все одинаковые. На словах только храбрецы, а сами. Вот он и надеялся. Не понимал, что она его в свите своей держит. Среди других ухажеров. И каждого обнадеживает помаленьку. Кокетничает, Человек ей душу предлагает, а юна ему монетку.

— Артистка, значит, монету подарила?

— А то кто ж еще!

Трофимов помолчал минутку, обдумывая Шурины слова. То, что сказала сестра Крюкова, с горбуновской версией коренным образом расходилось. Если брелок был подарен Крюкову Ларисой, артисткой, показания Горбунова — сплошная чушь или вранье, а если не вранье, то путает Шура, ослепленная враждебностью к женщине, погубившей, по ее представлению, брата.

— Не путаешь, Шура?

— Как я спутать могу, если я эту монету сто раз видела! Ее Ларкин отец с войны, из Порт-Артура привез. В шкатулке она у них лет двадцать провалялась.

И Шура махнула рукой в сторону соседского, невидного в окно дома.

В дом этот Мазин приехал сам. С актрисой он хотел встретиться в обстановке спокойной, желательно наедине, а в театре это было затруднительно. Он позвонил, узнал, что Лариса в вечернем спектакле не занята, и поехал в поселок.

Дом Мазин нашел по номеру. Внешне он мало отличался от других, таких же кирпичных, под шифером или железом, домов, сменивших на окраинах после войны саманные хаты, обреченные временем и пострадавшие от боев — обыкновенный особнячок с телевизионной антенной над крышей. Однако пройдя от калитки до крыльца дорожкой, залитой шероховатым, прочным бетоном, Мазин заметил, что дом этот покрепче, подобротнее соседских Чувствовалось, что хозяева его строились основательно, и если и не слыхали известную английскую поговорку о доме-крепости, духом ее были проникнуты в самом прямом практическом смысле.

Открыла Мазину худая, небольшого роста, настороженная женщина, показавшаяся при неярком свете маленькой лампочки пожилой.

— К Ларисе вы? — переспросила она недоверчиво.

— Да.

— Лара ж тут не живет, — сказала женщина, глядя не на Мазина, а на свои мыльные руки, которые она вытирала фартуком. Похоже, она стирала.

Из приоткрытой двери в прихожую доносился стадионный гам. Мазин редко смотрел телевизионные спортивные передачи, считая себя вправе не понимать, почему его должен огорчать промах Третьяка или радовать неудачный маневр Эспозито. В конце концов, люди имеют достаточно и других поводов для волнений. Однако миллионы болельщиков следили в этот вечер за матчем, который представлялся им увлекательным и решающим, и с этим приходилось считаться.

— Кто там, мать? — послышался из комнаты голос, каким говорят обычно недоброжелательные к незваным гостям люди.

Женщина не нашлась что ответить.

— Да вы зайдите.

Он вошел в комнату и увидел человека, который смотрел хоккей. Одет тот был в старомодную полосатую пижаму, и, видимо, не случайно. Как сразу понял Мазин, в доме распоряжалась не мода, а целесообразная, не поддающаяся неустойчивым временным поветрия хозяйственная практичность. Мебель тут стояла прочная, без химического блеска, посуда за буфетными стеклами не искрилась модерновыми разводами — тарелки преобладали глубокие, стопки граненые, каких давно не выпускают. Из новшеств же признано было и допущено лишь проверенное, ставшее действительно необходимым: телевизор с большим экраном, где только что свалились в кучу размахивающие клюшками хоккеисты, и вместительный холодильник, выполнявший в гостиной роль одновременно полезную и эстетическую — прикрыт он был сверху вышитой накидочкой. Было в комнате прибрано, чисто, и несмотря на все приметы духа, который в разное время назывался то мещанским, то обывательским, а то и кулацким, и списывался в отживающие пережитки, именно отживанием здесь и не пахло, напротив, ясно было, что протекает в «крепости» своя, крепкая жизнь и сдаваться не собирается.

Это же написано было и на лице хозяина, мужчины, как говорится, средних лет, хотя лета эти отнюдь не «средние», а у каждого свои — у одного уже ясно обозначившийся закат, а о другом и не скажешь, что лучшие годы пробежали. Отец Ларисы принадлежал ко вторым. Выглядел он здоровым и сильным, крупное тело не бугрилось животом, волосы на круглой голове держались густо, только затылок был выстрижен под гигиенический полубокс, а цепкий взгляд серых, узко посаженных глаз не скрывал от собеседника, что хозяин привык сразу оценивать людей, составляя о них скорое и твердое, далеко не всегда лестное мнение.

Взгляд этот Мазин выдержал, хотя подобные «волевые» поединки не любил. Хозяин перевел глаза на жену.

— Они Лару спрашивают.

Это почтительно-патриархальное «они», робко произнесенное преждевременно увядшей женщиной — а именно такой оказалась при свете многоламповой тяжелой люстры мать Ларисы, — сказало Мазину многое о семье и доме, в который он попал.

— Та-ак, — протянул отец. — Допрыгалась шалава.

— Успокойтесь, — сказал Мазин. — Ничего страшного не случилось.

Необходимая эта фраза далась ему с трудом. Мазин любил точность и определенность, а в ней не было ни того, ни другого. Страшного произошло уже немало, вопрос заключался в том, имеет ли к этому страшному отношение Лариса, и какое, если имеет. Но он чувствовал, что многого от этих людей не узнает. И потому произнес дежурные успокоительные слова, которые, как и следовало ожидать, цели своей не достигли.

— А вы в каком звании будете? — спросил отец.

Мазин ответил.

— Вот видите. А говорите — ничего страшного! Если б ничего, участковый бы зашел или лейтенантика бы прислали.

Спорить не приходилось. Но и объяснять свои действия такому человеку было бесполезно.

— Чья эта монета? — спросил Мазин коротко, доставая брелок.

Отец взял монету, посмотрел так, как рассматривают вещи незнакомые, ответил не сразу.

— Ну, предположим, моя.

— Память о войне?

Он хмыкнул презрительно:

— Военная память у меня в грудях сидит. Осколок лекаря вытащить не смогли. А это что? Безделица. Откуда она у вас очутилась?

— Монету нашли в кармане у Крюкова.

— У Вовки-то? Что утоп?

— Да, у Владимира. Хотелось бы знать, как она у него оказалась?

— А я тут при чем? У него и спрашивайте.

Он не куражился, не играл роль напористого грубиян на, а таким и был, самоуверенным и деспотичным себялюбцем, раз и навсегда подчинившим застывшую в углу жену, которая со страхом ждала мазинских слов, не решаясь ничего спросить, пока говорит муж, хозяин этих стен. Он был неприятен Мазину, но Мазин знал, что подобные личности, несмотря на крикливое, воинственное пренебрежение к общественным правилам, законы юридические преступают редко, ибо инстинктивно, а возможно, и с расчетливой осторожностью предпочитают, удовлетворять свою потребность в произволе дома. Однако в эту горькую сферу Мазин не имел полномочий вторгаться, и потому, сдержав себя, отступил.

— Может быть, ваша дочь знает, как попала монета к Крюкову?

— Может, и знает. А я понятия не имею. Я за дочь не ответчик. Совершеннолетняя. Своим умом живет.

— Где мне найти Ларису?

— Мать расскажет. Я к ней визитов не делаю.

Он демонстративно отвернулся к телевизору, а жена произнесла тихо несколько слов, которых Мазин за хоккейным грохотом уловить не смог. Тогда он подошел и приемнику и, не спрашивая разрешения хозяина, уменьшил звук. Иногда он позволял себе такое. Отец приподнялся было, набычившись, но сорвал раздражение на жене.

— Чего шепчешь? Язык проглотила?

— Лара в общежитие переехала.

— Слыхали? Не по вкусу ей родители пришлись, — добавил отец, ставя точку над «и».

Но Мазин переспросил:

— Вы не ладили?

— Не ладили? А чего это мы с ней ладить должны? Скажите, фря какая! Велика честь! Уважать родителей нужно, а не ладиться с ними. Я ей отец, а не договаривающая сторона. — Он так и сказал — «договаривающая». — Не ладил я, точно. Капризам не потрафлял. Зато она ладила. — Он презрительно кивнул на жену. — С ней и говорите. А я передачи в тюрьму носить не собираюсь.

— Что ты! Что ты! — всплеснула руками мать. — Какая тюрьма?

— Обыкновенная. Казенный дом. Видишь, кто пришел? Значит, обмаралась твоя ненаглядная по уши.