Марио Льоса - Кто убил Паломино Молеро?

– Вы меня три часа продержали в участке, все выспрашивали и выпытывали, – еле слышно произнесла она. – Чего вам еще надобно? Чего еще хотите? Может, вы думаете, я знаю, кто убил моего сыночка?

– Не волнуйтесь, сеньора, – сказал Литума. – Я ухожу, не стану вас больше тревожить. Спасибо вам. В случае чего мы вас известим.

Он поднялся, пробормотал: «Спокойной ночи» – и вышел, не подав донье Асунте руки – боялся, что рука его повиснет в воздухе. Нахлобучил фуражку. Прошел несколько шагов по немощеной улочке Кастилии под яркими бесчисленными звездами – и успокоился. Гитара смолкла; слышались только гомон детворы – дрались ребятишки или играли, понять было нельзя, – да голоса женщин, болтавших у дверей, да лай собак. «Что это со мной? – подумал Литума. – Что это мне неймется? Бедный Паломино. Да и мне тоже не повезло: как беспечно и бездумно жил я, пока не узнал, что на свете существуют такие звери». Теперь убитый стал казаться Литуме совсем маленьким мальчиком, добросердечным и послушным – мухи не обидит.

Он подошел к Старому Мосту, который соединял два берега Пиуры, но вместо того, чтобы перейти его и вернуться в город, отворил дверь в «Рио-бар». В горле у него пересохло. «Рио-бар» был пуст.

Не успел Литума сесть на табурет, как появился хозяин заведения, Мойсес, человек до того лопоухий, что его прозвали Нетопырем.

– Тебя и не узнать в форме, – сказал он, ставя перед Литумой стакан сока. – Ишь вырядился как на карнавал. А «непобедимые» где?

– В кино пошли. – Литума жадно осушил стакан. – А мне уж скоро в Талару возвращаться.

– Веселые дела с этим несчастным Паломино. – Мойсес протянул полицейскому пачку сигарет. – Правда, что его охолостили?

– Да нет, не то что охолостили… – морщась, промычал Литума. Первым делом все непременно осведомлялись об этом, вот теперь и Мойсес примется шутить на эту тему. – Не охолостили, но крепко изуродовали.

– Ясно. – Хозяин пошевелил ушами, похожими на крылья исполинского насекомого. Нос у него тоже был немалых размеров, а подбородок сильно выдавался вперед. Даст же бог такую рожу.

– Ты знавал этого парня? – спросил Литума.

– И ты тоже. Разве не помнишь? Его очень часто нанимали – он пел и на всех праздниках, и в процессии, и в клубе Грау. Голос у него был как у Лео Марини, клянусь, не хуже! Наверняка ты слышал его, Литума.

– Да мне все об этом говорят. Хосефино уверяет, что в ту ночь, когда Паломино пел в кафе Чунги, я тоже там был. Не помню, хоть убей.

Прикрыв глаза, он снова стал вспоминать эту череду неотличимых один от другого вечеров за уставленным бутылками столом, табачный дым, евший глаза, винный перегар, пьяный гомон, заглушавший тихий перебор струн. Всплыл ли в его памяти этот юношески звонкий, мягкий, ласкающий слух голос, который заставлял пускаться в пляс, целовать женщин, нашептывать им на ухо нежную чепуху? Нет, Литума не помнил его. Хосефино ошибся. Его не было с ними в тот вечер; он никогда не слышал, как поет Паломино Молеро.

– Убийц-то нашли? – спросил Мойсес, выпустив дым сразу изо рта и ноздрей.

– Нет покуда. Ты дружил с ним?

– Да нет, пожалуй. Заходил он сюда, сок пил. Разговаривали, конечно, но особенной дружбы не было.

– А скажи, какой он был? Веселый? Говорливый? Или такой молчун – не подступишься?

– Он больше помалкивал, стеснялся. Знаешь, поэтическая натура, не от мира сего. Жалко, что его забрили, муштра – это было не для него.

– Да он призыву не подлежал, – сказал Литума, стряхивая в рот последние капли сока. – Пошел добровольно. Мать в толк не может взять почему. Да и я тоже.

– Может, от несчастной любви? – предположил Мойсес, и уши его зашевелились.

– Похоже, – согласился Литума. – Однако все равно непонятно, кто его убил и за что.

В дверях показались новые посетители, и Мойсес отошел к ним. Литуме самое время было отправляться на поиски грузовика и ехать домой, но он, внезапно обессилев, сидел неподвижно. Ему виделось, как приходит Паломино в богатые кварталы Пиуры, как настраивает свою гитару, как стоит в полутьме под балконами невест и возлюбленных, очаровывать которых его нанимали их женихи и любовники, как получает деньги за эти серенады. Он, наверно, много месяцев копил и откладывал, чтобы купить эту гитару. Почему же все-таки уехать из Пиуры для него был вопрос жизни?

– Вспомнил, – ожесточенно шевеля ушами, сказал Мойсес.

– Что вспомнил?

– Паломино в кого-то влюбился. Что-то он мне рассказывал. Безумная любовь и все такое. Да-да, он говорил.

– В замужнюю, что ли, влюбился?

– Не знаю, Литума. Может, в замужнюю, а может, в монашенку. Мало ли как бывает. Помню, я его спросил: «Эй, певун, чего такой кислый?» А он мне: «Влюбился я, Мойсес, да только ничего из этого не выйдет». Думаю, он и в армию потому пошел.

– Нет, а все-таки почему «ничего не выйдет»? В кого влюбился, не помнишь?

Мойсес покачал головой, и уши его задвигались сами собой.

– Нет. Говорил только, встречаются они украдкой, и по вечерам он издали поет ей серенады.

– Так, – сказал Литума. – Значит, Паломино скрылся из Пиуры потому, что ревнивый муж пригрозил разделаться с ним. Теперь бы узнать, кто была его избранница и почему «ничего не выйдет». Хоть одно понятно: жестокость, с которой убили Паломино, объясняется ревностью.

– Еще знаю, что жила его красавица где-то возле аэропорта. Может, тебе это пригодится? – добавил Мойсес.

– Да?

– Да. Однажды он был здесь, сидел вот где ты сейчас сидишь. Мой приятель собирался в Чиклайо, а Паломино спросил, не подбросит ли он его до аэропорта. «А зачем тебе в аэропорт, певун?» – «Спою, говорит, серенаду одной девушке». Значит, она где-то там обретается.

– Но там вообще ничего нет – песок да роща.

– Раскинь мозгами, Литума, – снова шевельнулись уши Мойсеса. – Подумай, поищи.

– Верно говоришь, – почесал в затылке полицейский. – Там неподалеку – авиабаза и дома летчиков.

– Дома летчиков? – переспросил лейтенант Сильва. – Это уже кое-что. Теперь эта сволочь не скажет, что мы попусту время теряем.

Переспросить-то он переспросил, но Литума отлично знал, что лейтенант, хоть и поддерживает разговор, и рассказывает о своей стычке с командиром авиабазы, однако все помыслы его, все силы тела и души устремлены к одной цели – ни на минуту не выпустить из поля зрения донью Адриану, сновавшую с веником по своей харчевне. От ее сноровистых и проворных движений подол платья иногда задирался, открывая могучее бедро, а когда она наклонялась за совком, в вырезе легкого перкалевого платья показывалась высокая, ничем не стесненная грудь. Глаза лейтенанта, не пропускавшие ни одного ее движения, алчно горели. Литума никак не мог понять, чем уж так прельстила донья Адриана его начальника. Лейтенант был юн, светлокож, с рыжеватыми усиками, почти никогда не снимал темных очков и мог бы покорить сердце любой таларенской девицы. Если бы захотел. Но он не хотел: его влекла только донья Адриана. Он сам признавался Литуме: «Поддела меня толстуха на крючок, будь она неладна». Литума недоумевал. Донья Адриана годилась лейтенанту в матери; в гладко зачесанных ее волосах уже проглядывала седина, а кроме того, она и вправду была очень толста, причем всюду равномерно и одинаково – настоящая бочка сорокаведерная. Муж ее, рыбак Матиас, ночью выходил в море, а днем отсыпался. Жили они в комнатенке при харчевне. Дети их выросли и отделились от родителей; двое сыновей работали в нефтяной компании.

– Глаза проглядите, сеньор лейтенант. Наденьте хоть очки, по крайней мере.

– День ото дня все краше, – не сводя глаз с хозяйки, прошептал тот и потер позолоченный перстенек на безымянном пальце о колено, обтянутое форменными брюками. – Уж не знаю, как она ухитряется, но день ото дня расцветает все пышней.

В ожидании таксиста полицейские пили козье молоко, закусывая бутербродами с жирным белым сыром. Полковник Миндро назначил им быть в половине девятого. Харчевня – убогое строеньице из тростника с крытым циновками полом – была пуста. Вдоль стен тянулись полки, уставленные бутылками, жестянками, стояли колченогие стулья. Немногочисленным постояльцам донья Адриана готовила в углу на примусе. Через пролом в стене, заменявший дверь, виднелась хибарка, где спал сейчас Матиас.

– Ох, донья Адриана, вот вы подметали и не слышали, как превозносил вас наш лейтенант, – с медовой улыбкой заговорил Литума. Хозяйка, раскачивая бедра, воздев веник, приближалась к ним. – Вот, дескать, и годочков не так уж мало, и килограммчики лишние найдутся, а все равно нет в Таларе женщины обольстительней.

– Я говорил то, что думал, – ответил лейтенант Сильва, приняв вид лихого волокиты. – К тому же это чистая правда. Донья Адриана и сама это прекрасно знает.

– Скажите вашему лейтенанту, чтобы он делом занялся чем шутки шутить с матерью семейства. – Донья Адриана со вздохом опустилась на скамеечку возле стойки. – Скажите ему, чтобы он, чем порядочной женщине голову морочить, искал бы убийц бедняжки Паломино.