Станислав Родионов - Диско-бар

— Я потолкую с вашим Витей, — кончил он разговор.

— А мог сын пойти в деда?

— В каком смысле?

— Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.

Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие всё на наследственность, как на стихийное бедствие.

— Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, — уж слишком запальчиво бросил он.

Леденцов постоял у высокой двери из тяжёлого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился — отчего? Приехал же на лифте. От трёх рабочих суток?

Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы — почти как у инспектора, с добавкой коризны — ниспадали до зелёного воротника шуршащего халата.

— Что вам угодно? — ещё больше построжала она.

— Виски на два пальца, миссис.

— Больше ничего?

— Ванну, сигарету и пару сандвичей.

— Я вас не знаю, гражданин.

— «Он — то есть я — поднял на неё грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаёте?

— За трое суток можно кого угодно забыть.

— Служба, миссис.

— А телефон на что?

— «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».

— Следующий раз… как это… возьму чайник и тебе по физиономии.

— О, такие слова в устах миссис, то есть дамы…

Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щёчку, отчего её суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щёку и отвесила лёгкий, скользящий подзатыльник. Он обнял её за плечи и повёл в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.

— Мам, больше не буду.

— Ты хоть ел?

— А как же. Пирожки с мясом.

— Ещё что?

— Пирожки с рисом.

— Ну а суп, жидкость?

— Запивал пупсой.

— Какой пупсой?

— Пепси-колой.

— О, боже…

Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на своё место — не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок — и начал погружаться в свои любимые минуты…

Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулём. Душа, оставив за высокой дверью из тяжёлого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные брёвна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.

— Чем ты был занят?

— Позавчера проверял материал об отравлении организма гражданина Кривопатри.

— Боже, говорить грамотно разучился… А вчера?

— Вчера мне пришлось заменить помощника дежурного райотдела.

— И что ты делал?

— Реагировал на сигналы граждан…

Кухню затопила жёлтая истома. Острые углы шкафчиков, плита и светильники начали тонуть в ней. Леденцов знал, что дремлет, — бодрствовал лишь тот клочок мозга, который был ответствен за разговор с матерью.

— На какие сигналы?

— Муж выгнал жену из дома…

— Ещё что?

— Жена выгнала мужа из дома…

— Что они так?

— Муж у жены пропал…

— Это бывает.

— Жена у мужа пропала…

— Ну-у?

— Муж застал у жены чужого мужа…

— Господи.

— Жена застала у мужа чужую жену…

— Да ты спишь?!

— Отнюдь, — воспрял Леденцов.

— Принимай ванну, ешь и ложись.

Он поднялся, отряхивая сон:

— Мне бы ещё поработать над докладом…

— Да когда ты его напишешь?

— Кончаю.

— Как хоть называется?

— «Ихний детектив».

— Боря, ответь серьёзно.

— «Зарубежный детектив».

Леденцов пошёл в свою комнату. Он рассеянно оглядел её — гантели на спортивном коврике, раскиданные журналы на тахте, книги на полках, диски в нише, груды зарубежных детективов на столе… Комната выглядела нежилой — не хватало тут кухонного уюта. А может быть, свою комнату, как и близкого человека, нельзя покидать на несколько суток?

Он снял пиджак. Ему показалось, что глубина нагрудного кармана первозданно побелела. Пальцы нащупали бумажку, чужую, — он знал свои бумажки. Леденцов вытащил её, треть тетрадного листа, сложенного вчетверо, и развернул…

Крупными торопливыми буквами шариковой ручкой было набросано:

«Приходите сегодня в 11 к старому молу».

Наташа с тубусиком. Стеснительная пошла молодёжь — не могла сказать на словах. В одиннадцать, — поздновато для свидания. Но ведь белые ночи, все влюблённые гуляют. Сейчас десять с минутами. До старого мола ехать с полчаса. Но если взять такси…

Леденцов, подошёл к зеркалу и глянул в своё лицо. Рыжее, но благородное. Как там: «Эта мисс влюбчива, как две кошки». Наташа с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.

С прибывшими силами появился Леденцов в кухне:

— Мама… ванна, массаж, доклад и сон отменяются. Я перекушу и отлучусь.

— Куда?

— «Если идёшь к даме, то на ужин не стоит есть лук».

Уроки давно кончились. Петельников стоял у входа, поглядывая на окна спортивного зала, высветленные неоном белее белой ночи. Там старшеклассники занимались самбо. Инспектор не хотел их тревожить своим появлением…

Большая группа ребят выдавилась из узкой двери разгорячённым строем. Ветерок азарта и силы обдал инспектора. Он негромко спросил замыкающего:

— А кто здесь Ефременко?

Тот махнул чемоданчиком на другой конец, поскольку ребята развернулись и пошли могутной стеной, как шеренга асфальтовых катков. Инспектор, поспевая, обогнул их сзади и легонько тронул рукав крайнего парня.

— Миша Ефременко?

— Да…

— Поотстань-ка.

— Чего? — удивился он, всё-таки отставая.

— Милиция, — инспектор смягчил слово улыбкой.

Ефременко совсем остановился:

— Я же сказал в отделении, что продал собственный магнитофон…

— Ну, допустим, не собственный, а приятеля.

— Мы с ним сами разберёмся.

— Разберись, а то его мать беспокоится.

Миша Ефременко был повыше и пошире инспектора. Его тяжёлое лицо как бы устремилось на Петельникова, готовое боднуть. Глаза, глубоко и надёжно упрятанные в костистом черепе, смотрели на работника милиции без всякого почтения.

— Как тебя допустили до самбо? — невероятно удивился инспектор.

— А что?

— Ты же нервно-дёрганый.

— Я не дёрганый, а надоело объяснять про этот магнитофон.

— Домой идёшь?

— Домой.

— Пройдёмся.

Шеренга спортсменов куда-то свернула. Город заметно пустел. Но к полночи народу прибудет — школьники, студенты и влюблённые потекут к набережной, под широкий разлив зыбкого белого света. Инспектор шёл с удовольствием, благо спутник оказался тоже широкошагим.

— Миша, у меня всего один вопрос: зачем тебе деньги?

— А то не знаете…

— Не знаю. Ведь родители, как говорится, кормят-поят-одевают-обувают.

— У всех одна проблема…

— У кого у всех?

— У ребятишек.

— Миша, тебе шестнадцать лет. Какой же ты ребятишка?

— А кто я?

— Ты, Миша, дядя.

Он польщённо хохотнул, отчего спортивная сумка на плече запрыгала пёрышком на ветру. С его лица спала отчуждённость, и оно словно полегчало в этом июньском лёгком воздухе.

— Так какая проблема-то? — спросил инспектор.

— Джинсовая.

— Штанов, что ли?

— Джинсы.

— Штаны.

— Ну, штаны.

— Купил?

— За двести рублей, фирму.

— Двести рублей за штаны?

— За джинсы.

— Я и говорю, за штаны.

— Чего вы их все штанами зовёте? — опять начал обижаться Миша.

— А они… не штаны?

— Штаны, — нехотя согласился он.

Инспектор знал, что джинсы для этого Миши были и не только штанами — были символом приобщения к современности. Но почему символом стали штаны?

— Они прочные и удобные, — сообщил Миша угрюмо.

— Штаны-то?

— Джинсы.

— Носи, только деньги за магнитофон отдай.

Они замолчали, вышагивая совместные метры. Инспектор вздохнул — покопаться бы в этом парне, как в забарахлившем моторе. Поговорить бы свободно и не раз, что-нибудь вместе сделать, куда-нибудь съездить, познакомиться бы с его родителями… А мимолётная встреча ничего не даст.

— Сами тоже были молодые, да забыли.

— Нет, Миша, не забыл.

— Скажите, у вас не было проблемы модной одежды?

— Миша, мы посчитали бы того идиотом, кто соединил бы два слова: «проблема» и «одежда».

Его спутник глядел упрятанными глазками, скосившись, — он не понял, почему эти два слова несоединимы.