Александр Войнов - Наследник Агасфера

— Не падай духом. Я говорила о тебе с Тутанхамоном.

— С кем ты обо мне говорила?— не понял Свист.

— С Владленовичем, так мы между собой зовем завотделением, потому что он важный и неприступный, как египетский фараон, — улыбнулась медсестра. — Тебя завтра переведут в инсулиновую палату. Будешь помогать мне больных из комы выводить.

Лечение душевнобольных инсулином было, по мнению Свиста, по меньшей мере, своеобразным. Больного привязывали к койке и делали инъекцию инсулина, который выводил из организма сахар. Начиналось сахарное голодание. С каждым днем доза увеличивалась. На каком-то этапе сознание не выдерживало, наступал инсулиновый шок, и больной находился в бреду около получаса. Подразумевалось, что шоковая встряска поможет вернуть больному утраченный разум. Когда больному делали внутривенный укол глюкозы, он приходил в себя и чувствовал неутолимый голод. Больных, проходящих инсулиновую терапию, хорошо кормили, и они быстро набирали вес.

В обязанности Свиста входило поить их сахарным сиропом и кормить манной кашей с киселем. На одной из коек он увидел своего старого знакомого. Кортес уже больше недели лежал в инсулиновой палате. От манки и киселя он поправился и выглядел свежим и бодрым.

— Рад тебя видеть, амиго, — весело сказал он, обращаясь к Свисту, — когда будешь насыпать мне кашу, не коси черпак.

— Добро, земляк, — пообещал Свист, — ты у меня будешь получать двойную пайку — Полина, услышав их диалог, улыбнулась:

— Ну и прожора этот дедуган, ест за троих. — И уже потише добавила: — Он, наверное, еще и бабник. Все в бреду какую-то рыжую вспоминает.

На следующий день Свист, невольно прислушиваясь к невнятному бормотанию Кортеса, находящегося в коме, уловил часто повторяющееся слово. В череде бессвязных фраз чаще всего мелькало прилагательное «рыжая». Но прислушавшись, Свист понял, что это было не прилагательное, а существительное, и не «рыжая», а «рыжье», что на жаргоне означало золото. Периодически повторялись слова «монастырь» и «часовня».

— Он бредит не рыжей, а рыжьем. Так блатные называют золото, — пояснил он Полине.

«Может, он был монахом и упер монастырскую казну, а теперь его мучает совесть?— подумал Свист, — но, скорее всего, это просто бред сумасшедшего».

При слове «золото» Полина надолго задумалась и пристальнее, чем обычно, смотрела на приходящего в сознание Кортеса. Свист положил ему полную миску каши и залил сладким киселем.

— Ты раньше, наверное, на золотых приисках работал, — сказал он Кортесу. Все бредишь о «рыжье».

Реакция Кортеса была неожиданной. Он поперхнулся манкой, разлил на одеяло кисель и долго и натужно кашлял. Свист слегка похлопал его по спине.

— Ешь не спеша, земляк. Твое от тебя никуда не уйдет. Все получишь сполна.

Кортес окинул Свиста недобрым взглядом и ничего не ответил. Он не спеша взял с тумбочки горбушку белого хлеба и, разломив ее напополам, стал медленно пережевывать, запивая киселем.

«А старикан не простыми нитками шитый, надо к нему присмотреться повнимательнее», — Свист обратил внимание, как Кортес ломал пайку. Он держал ее точно над серединой миски, чтобы ни одна крошка хлеба не упала мимо. Так поступают те, кто много времени провел в «крытой», БУРе и изоляторе на пониженной норме питания.

На Пасху у Свиста был двойной праздник. С разрешения заведующего отделением он получил право свободно выходить из от деления. В тот же день он обошел всю территорию больницы. Сразу же за забором начинался старый фруктовый сад, который все почему-то называли «господским». К саду примыкал поселок, где жили санитары и медицинские сестры. В центре белела недавно построенная пятиэтажка. Как-то в разговоре он узнал от Полины, что до революции селение принадлежало помещику, а на территории больницы был монастырь. В тридцатые годы монахов разогнали, настоятеля сослали в Сибирь, а монастырь отдали под психбольницу.

Свист всю неделю просидел на лавочке перед отделением и помогал верующим, которые приносили безродным больным паски и крашеные яйца. Из инсулиновой палаты он ушел. Хотелось побольше бывать на свежем воздухе. Полина была не против. Теперь они могли встречаться у нее дома. Она жила в маленьком домике на краю Стрелкового. По выходным Свист был у нее желанным гостем. Полина не скрывала своего отношения к Свисту, и поэтому санитары, сестры и старший фельдшер относились к нему, как к будущему односельчанину. У Свиста со всеми ладились отношения. Единственным, кто не переносил его даже на дух, был Горбун. Он не отвечал на приветствия, проходя мимо, отворачивался и шумно сопел. Свист был в недоумении. Казалось, он нигде не перешел буфетчику дорогу. Ясность внес санитар по прозвищу Цап.

— Ты, того, — как-то предостерег он Свиста, — обходи Горбыля. Как бы чего не вышло.

— О чем ты? — поинтересовался принудчик.

— По копаному ходишь, — улыбнулся санитар. — До твоего приезда Кеша чайник носил и за Полиной увивался, как плющ. А бабы это любят.

Свист представил Карлика, семенящего с чайником в руках вслед за Полиной, со всеми вытекающими из этого последствиями, и недоверчиво улыбнулся.

— Да ты не смейся, — одернул его Цап, — я слышал, что все горбатые карлики в корень растут.

Свист воспринял все сказанное санитаром как шутку, но, к его удивлению, кое-что все-таки подтвердилось. Заглянув вечером в инсулиновую палату, он увидел Кешу, стоящего почти вплотную к Полине. Медсестра, склонившись, что-то шептала Карлику на ухо, а тот зажмурив, глаза от удовольствия, согласно кивал головой. У обоих был вид заговорщиков. Свист был джентльменом и не стал нарушать идиллию.

В отделении Свист выполнял мелкие поручения, относил пробирки с анализами в лабораторию, ходил за дистиллированной водой в больничную котельную, приносил почту.

Через месяц «свободный выход» получил и Кортес. Он давно сдружился с буфетчиком, и тот, очевидно, замолвил за него словечко. Свист встречал их на территории больницы и за ее пределами. Чаще всего их можно было видеть на лужайке у ворот, где они пасли лошадь. Наблюдая за этой парой, он не мог понять, что могло объединять таких разных людей. «Наверняка, здесь что-то не так, — думал Свист. — Старый пройдоха нуждается в Кеше, в его влиянии в отделении и использует его. Но чем он мог заинтересовать Горбуна?» Это было загадкой.

Глава 6

ПОДАРОК СУДЬБЫ

Быстро пролетело короткое жаркое лето. Приближалась выписка Свиста из больницы. Как-то при встрече завотделением сказал, что будет ходатайствовать о снятии с его принудительного лечения. Настроение было чемоданным.

Хотелось поскорее туда, где нет конвоя и труда. Но Свист решил не торопить события. Пусть все идет своим чередом.

Дни, похожие друг на друга, как близнецы, летели быстро и незаметно.

В конце сентября Свист надеялся быть на свободе, а пока запоем читал Тургенева и делал наброски своей будущей повести. В тюрьмах и лагерях он перечитал множество книг и теперь хотел попробовать сам написать небольшое литературное произведение. Свист еще не понимал, зачем он это делал, но шестое чувство подсказывало, что рано или поздно сможет использовать написанное. За основу повести он брал жизнь отделения, в котором находился, считая, что эта тема в русской литературе встречается не часто. Единственным достоверным произведением о жизни душевнобольных Свист находил «Палату № 6». Но Чехов, как врач, писал однобоко, наблюдая внешнюю сторону, а он многое мог прочувствовать на себе. В какой-то мере повесть была автобиографической. Главного героя Свист отождествлял с собой, а второстепенными действующими лицами были санитары, завотделением и душевнобольные. Автор считал, что если будет рассказывать о реальных людях и событиях, то получится гораздо достовернее, чем если бы он стал выдумывать и сочинять.

Спокойную жизнь и увлечение Свиста прервало событие, которое было трудно предвидеть. Дружба Кортеса и горбатого буфетчика закончилась очень неожиданно. Как-то вечером Горбун привез Кортеса в отделение с проломленным черепом. Заведующему он объяснил, что тот разбился, сорвавшись с купола заброшенной часовни, куда полез за дикими голубями.

В тот же вечер в столовой после ужина к Свисту, волоча ногу, подошел Папа и жестом попросил закурить. Свист достал пачку «Примы» и дал пару сигарет. Папа благодарно замычал, схватил его за рукав и потащил к окну. Свист неохотно последовал за паралитиком. В глубокой нише оконного проема Папа предусмотрительно стал спиной к окружающим, загораживая своей тощей фигурой часть пространства, сделал таинственное выражение лица и, подтащив Свиста поближе, достал из-за пазухи какой-то предмет, завернутый в старую газету. Скосив набок глаза, он пальцем указал на карман, в котором Свист спрятал пачку сигарет, а затем на таинственный сверток, явно предлагая обмен. Свист посчитал, что меняться втемную было бы неосмотрительно. В руках у Папы не могло быть ничего, что по ценности равнялось бы пачке «Примы». Но любопытство одержало верх. Он взял из рук Папы сверток. В газете была завернута нательная ладанка величиной с игральную карту. На лицевой стороне было изображение человека в черной монашеской одежде. В правой руке он держал сияющий крест, а левой опирался на посох. Работа была тонкая, филигранная, чувствовалась рука мастера. Судя по желтовато-красному цвету и весу, ладанка была выполнена из высокопробного золота, а рисунок отделан чернением и тремя цветами эмали. Пробы на обратной стороне не было. Только в углу стояло полустертое клеймо и надпись «Спаси и сохрани». Общее состояние было идеальным, лишь в нижней части, у ног монаха, была вмятина. «Ей больше ста лет», — подумал Свист и спрятал ладанку в карман, а Папе вручил пачку сигарет. Тот, довольный, по хромал в сторону курилки. Свист вышел из отделения, сел на лавочку и, осмотревшись, начал изучать свое приобретение. Только сейчас он пришел в себя. Все было настолько неимоверно, что не укладывалось в голове. Наверняка, эта ладанка не была Папиной фамильной реликвией. Скорее всего, он, подчиняясь зову клептомании, у кого-то ее стащил. Но у кого? Ни у персонала, ни, тем более, у больных такой вещи быть не могло. В кабинет к заведующему отделением без присмотра попасть было невозможно. Свист еще раз посмотрел на ладанку. Сверху было припаяно ушко, внутренняя сторона которого по цвету ничем не отличалась. Значит, ее давно не носили. Иначе шнурок или цепочка оставили бы след. Она где-то хранилась, пока блудливый паралитик не наложил на нее лапу.