Юрий Смолич - Язык молчания. Криминальная новелла

— Понимаете ли вы, — говорит она, затягиваясь, — какая это была долгая и упорная работа? Долгая и упорная мука?.. Я ежемесячно меняла «любовников», ожидая в конце месяца долгожданных, желанных результатов… Не знаю: то ли диагноз был ошибочным, то ли не так-то просто найти гармонию, но «любовников» мне пришлось сменить немало…

Я неутомимо знакомилась с новыми мужчинами, бежала по первому зову к любому охочему самцу, я, теряя разум, бродила целые дни по улицам, сладострастно поглядывая на встречных мужчин и строя глазки едва не на каждому. Я разглядывала их и оценивала, как мясник, выбирая помоложе и поздоровее. Я испытала сотни неслыханных оскорблений, стала игрушкой грязных прихотей феноменально утонченных развратников… И я упражнялась, я изучала тонкости любовного ремесла, — использовала все, только бы привлечь к себе внимание мужчин, заслужить их грязную привязанность…

Ах! Если бы вы могли понять, как я хотела ребенка! Это был голос протеста оскорбленной природы, голос обманутого бытия, голос погубленной женщины… И вдобавок я была акушеркой, абортмахершей — палачом! Но разве палач, который снова и снова несет смерть, не любит жизнь больше, острее всех? Разве, причиняя и созерцая смерть, не учится он бояться смерти и безумно любить жизнь?..

Я жаждала иметь ребенка, пусть от нелюбимого, но своего ребенка. Не был ли этот компромисс единственным выходом из проклятой путаницы — и родить ребенка, и не порывать с любимым человеком? Но… простите меня, я переволновалась, да и заканчивать пора. Я не таюсь перед вами. Не потому, что искренним признанием хочу облегчить наказание — о, нет! Какую кару хуже бесплодия можно придумать для бесплодной женщины? Я говорю вам все откровенно, чтобы… чтобы…

(Ах, эти ходики! Они все тикают и тикают, долбя мозг своей бессмысленной однообразной речью. Я решительно встаю и останавливаю маятник. Но первое впечатление тишины обманчиво. Теперь до нас по временам долетают шумы улицы, — то задребезжит вдалеке трамвай, то загудит авто, то громко заговорят прохожие.)

Убийца следит за мной, и ее взгляд не выражает никакого удивления при виде моего странного поступка — вдруг встать и остановить маятник часов. Она поглядывает из-под бровей, но не мрачно, а проницательно, будто взвешивая что-то. Удивительное дело: я — следователь — чувствую себя неловко под этим тяжелым взглядом… Словно это она сейчас будет меня допрашивать… Я отворачиваюсь.

Тогда она начинает растерянно бегать глазами по мелким предметам на столе, явно не замечая их. Затем спохватывается и быстро-быстро, взахлеб говорит:

— Нет, я вправду не буду скрывать… Я солгала вам, что не боюсь наказания — я смертельно боюсь! Знаю — вы бросите меня в тюрьму, вы изолируете меня от жизни… Изолируете! А я не хочу этого, я этого не вынесу… Я молю вас — не изолируйте!.. Я нарочно рассказываю вам все откровенно, потому что надеюсь на снисхождение: не изолируйте меня от мужчин, дайте мне забеременеть!… А потом заприте меня на всю жизнь — и я буду благословлять суровость закона.

Она молитвенно складывает ладони, наклоняется ко мне через стол. В ее прозрачных, выплаканных глазах я не вижу ни мысли, ни рефлекса, только — жажду.

— Успокойтесь и заканчивайте ваш рассказ, — говорю я тихо и дружелюбно, боясь спугнуть ее откровенность.

— Да, да — я заканчиваю. Я сейчас договорю — всю правду, всю правду, ничего не скрывая… Но вы, наверное, уже сами угадали конец моей истории, — он такой обычный… и такой простой… Вадим приревновал меня. Он узнал о моих изменах, — как не узнать, когда я не пропускала ни одного мужчины? Он приревновал из-за моей распутности. Он не знал, конечно, что толкнуло меня на этот путь, на эти поступки, которые он назвал распутством. А я? Могла ли я ему рассказать? Могла ли открыться ему и выдать все свои замыслы?

Разумеется — он покинул меня. Его порядочность, его мужская гордость были уязвлены — разве мог он любить неверную, развратную женщину? Ведь измены и распутство свидетельствовали, что я не люблю его. Может ли мужчина жить с женщиной, которая его не любит?

Он бросил меня. Вот и все. А я не решилась рас-сказать ему правду — не хотела еще раз напоминать о его тяжкой немощи…

Я начала жить одна… одна со своими «любовниками», мечтая о ребенке и ежедневно убивая нескольких детей.

Теперь она надолго замолкает. Выпрямляется, тонет глубоко в кресле и откидывает голову в тень. Я не вижу ее лица, но ее руки вяло свисают по бокам, вдоль тела, и в их мертвой неподвижности много горя и муки. Яркий луч лампы дрожит на кончиках пальцев и шевелит золотистые волоски и синие жилки.

Я жду продолжения ее исповеди. Жду терпеливо и долго, боясь вторгнуться в безмолвное отчаяние несчастной женщины… Но глухая тишина на сей раз не радует, а угнетает меня. Я жду, что вот-вот раздастся внезапный вскрик и тихий плач…

— Говорите, — прошу я наконец. Но она не слышит меня.

Тогда я вспоминаю о своих обязанностях следователя.

Вспоминаю и, стараясь ускорить теперь уже ненужный рассказ, коротко спрашиваю ее:

— Почему же в протоколе записано и вы до последней минуты утверждали, что он (впервые за всю свою практику я не назвал вещи собственными именами и обошел слово убитый) был вам незнаком?

— Ну да…

— Мне кажется, ваш рассказ ясно говорит о том, что это был ваш муж?..

(Вот тогда и раздался ожидаемый крик.)

Она отшатнулась от меня, как от призрака мертвеца. Только жесткие поручни кресла удержали ее на месте.

— О, нет! Что вы? — ужаснулась она. — Разве я могла его убить? Я до сих пор люблю его!

Я растерялся.

Я окончательно растерялся и впервые за долгие годы работы в должности следователя совершенно искренне признался подсудимой:

— В таком случае, я ничего не понимаю…

— Я убила совсем чужого человека, — настаивает она и качает головой. — Клянусь вам, я раньше даже никогда его не видела.

И она сжато рассказывает:

— Однажды ко мне пришла молодая пациентка. Она забеременела впервые — ей и семнадцати не исполнилось. Это дитя стеснялось зайти ко мне. Она, конечно, не умела следить за собой, срок беременности составлял уже четыре месяца. Плод уже жил. Я отказалась от аборта. Его мог сделать только хирург. Несчастная девушка предложила мне большие деньги. Такие большие, что я уже была готова наступить на свою совесть и изувечить ей жизнь. Я предупредила ее: «Вы на всю жизнь останетесь бесплодны, вы никогда не сможете иметь детей». Наконец я предложила ей отказаться от ее опрометчивого решения. Тогда она, заливаясь слезами, немного рассказала мне о своей жизни. Ах, как она была похожа на мою — как, думаю, и на жизнь всех нынешних супружеских пар!.. Я плакала вместе с ней, я рассказала ей обо всем том ужасе, что ждет ее в будущем, ее — бесплодную женщину… И я умоляла ее согласиться на роды. Мы позвали в смотровую ее мужа, который дожидался окончания операции в приемной — он сам привел жену ко мне. Она рассказала ему все и просила не неволить ее, просила разрешить ей родить! Но он поднял на смех мои предупреждения и ее страх. Он заявил, что им сейчас не с руки заводить ребенка, и, если я не готова взяться за это дело (он предложил еще более значительную сумму), они найдут другую…

Я взяла щипцы, те щипцы, которыми сделала пятьсот абортов, и била его по голове, пока он не умер…

Мы долго молчим, теперь уже без умысла — нам больше не о чем говорить. Она склонилась на спинку кресла и плачет — впервые за все время. Все ее тело мелко содрогается от тихих, частых рыданий, только руки неподвижны и крепко вцепились в поручни.

Я тихо сижу, погруженный в свои мысли. Я весь ушел в себя и даже на нее почти не обращаю внимания. Моя рука наугад водит карандашом по бумаге и рисует петушков на немногочисленных строках протокола допроса. Петушок на петушке, петушок на петушке — все гуще — пока они окончательно не скрывают добавленные для «совокупности» сведения о еще одном случайно выявленном преступлении — тайных абортах.

Мне немного стыдно за все мои действия и способы вооруженного нападения на эту женщину: они так ничтожны перед простой правдой жизни. Я до боли стыжусь своего метода молчания: как ничтожно мое молчание рядом с этим великим молчаливым горем, как немо оно в сравнении с громогласным словом ее молчания.

На этом записки следователя обрываются. Но автору достоверно известно, что после данного случая этот умелый и весьма старательный следователь сменил профессию, вступил в должность бухгалтера на сахароварне, завел хозяйство, женился на замечательной девушке и растит пятерых прекрасных детей: двух девочек и трех мальчиков.

Что же касается акушерки N. — к сожалению, на тот момент, когда автор дописывал этот рассказ, процесс еще не завершился и приговор суда еще не был известен.