Гелий Рябов - Приведен в исполнение...

— Подумал — предал? — усмехнулся военный. — Хотите сказать, что тире между этими двумя глаголами можно заменить словом «значит». Подумал о предательстве — значит предал. Я не согласен.

— Как вам будет угодно, Юра… Но не кажется ли вам, что даже самые невинные мысли о предательстве способны привести к недостойному поступку? Тогда как внутренняя свобода исключает такие поступки. Большевикам можно служить с достоинством и честью. Во-первых, потому что другого правительства в России теперь уже никогда не будет, а во-вторых, потому что порядочного человека никакое правительство не заставит стать подлецом! — Она улыбнулась: — А вот и дядя, будем надеяться, что он достал билеты.

К скамейке спешил полный старик. Он размахивал толстой суковатой палкой с инкрустацией и накладной монограммой.

— Сонюшка, Юра! — кричал старик. — Оказывается, поезда не просто ходят, а даже по расписанию, и билеты я вам, представьте себе, не в скотский вагон купил, а в желтый, желтый, дети мои! Выспитесь, вымоетесь, чаю попьете и вообще — не прав сегодня великий Блок: в зеленых горькие рыдания, а в желтых — радостное пенис! — Он протянул билеты. — Состав уже подан, прошу за мной!

Шаврову тоже было пора уходить, он встал и увидел, как шагает по пустому перрону патруль — двое в шинелях. Старший — с маузером-раскладкой через плечо — настороженно посмотрел ка офицера:

— Документы…

— Извольте… — офицер протянул сложенную вчетверо бумажку.

Старший неторопливо развернул ее, тщательно разгладил и долго вчитывался.

— Из лагеря? — наконец спросил он. — За что сидели?

— Я был отправлен в лагерь «до окончания гражданской войны». Так было сформулировано в постановлении, которое — мне дали прочитать.

— За что? — настойчиво повторил старший.

— Превентивно, — усмехнулся офицер. — Мне не доверяли. Как социально-чуждому элементу.

— Улыбаться нечему, — старший вернул бумагу. — У вас? — повернулся он к старику.

— Я советский служащий, товарищ… — старик протянул удостоверение. — Это моя племянница. Мы едем… В связи со смертью ее отца, некоторым образом, моего брата… По делам наследства, если вам угодно знать…

— А он? — резко мотнул головой в сторону офицера старший патруля.

— Это… Это, видите ли, жених моей племянницы… Да! Ее отец, а мой брат благословил перед… Перед смертью этот брак, а я, Божьей милостью, все доведу до конца!

— Можете следовать, — откозырял старший и добавил, кривя улыбку: — Однако жаль…

— Что? Что, собственно? — нервно вскрикнул старик.

— Такая хорошая девушка, — сказал старший. — И за такого… Не пожалеть бы вам. — Патрульные направились к Шаврову. Всматриваясь в узкое пространство, образовавшееся между их основательными, широкими фигурами, Шавров увидел всю «белогвардейскую компанию», как мысленно окрестил он старика и его спутников, бегом удаляющихся в сторону перрона.

— Напугали вы их. — Шавров протянул старшему свои документы.

— За что орден?

— Было дело… — махнул рукой Шавров. Рассказывать почему-то не захотелось. — Как в Москве? Что хорошего?

Старший свернул справку о демобилизации, сказал с горечью:

— Что тебе сказать? Была революция, была гражданская, а теперь — нэп. Так что, товарищ Шавров, начинай новую жизнь. Мирную. Так-то вот…

— Нэп… — повторил Шавров. — Сокращение какое-то?

— Сокращение, — кивнул старший. — Всего хорошего сокращение. И увеличение. Всего плохого.

— Так нельзя, — вмешался второй патрульный. — Нэп есть временное отступление при сохранении командных…

— Заткнись, — огрызнулся старший и, бросив в угол рта папироску, продолжал: — Голод видел?

— Испытывал… — пожал плечами Шавров.

— Тогда все удавишь правильно, не как этот… — повел он глазами в сторону второго патрульного. — Нэп — это когда одни голодают, а другие — обожрались. Большевик?

— С октября девятнадцатого.

— А я — с июня восемнадцатого! И я не понимаю, за что мы клали свои жизни, если теперь снова десять тысяч наступили на горло миллионам! Бывай, краском. Смотри глупостей не наделай, нынче многие наши не выдерживают. — Он засмеялся: — Приходят на Тверскую к Елисеевскому, смотрят на витрины, а там… — он развел руки в сторону, — как при Николае Втором, Кровавом… Ну и — маузер из кобуры, крик — «за что боролись» — и пулю в висок… Так-то вот… — Патрульные откозыряли и ушли.

Звон станционного колокола отвлек Шаврова от размышлений. Нужно было спешить.

К его изумлению, никакой толчеи у Петроградского состава не было. Как в добрые времена, у подножек топтались чинные проводники в новенькой униформе, носильщики в ослепительно-белых фартуках несли чьи-то роскошные чемоданы. Проводник проверил билет, скользнул по шинели и ордену колючим взглядом и, возвращая билет, высокомерно процедил:

— Ваше-с четвертое-с… В паре с пожилым спокойным господином поедете… Так что — попра-ашу…

— Чего попросишь?

— Да уж сделайте милость, не беспокойте-с пассажира, — нахально осклабился проводник. — И вообще — вам бы, «то-оварищ», в третий, ну, в крайности — во второй класс пройти… Там — ваши. Там вам сподручнее будет. Да и нам — спокойнее…

— А если я тебя сейчас пристрелю?

— Да ну? — удивился проводник и показал свисток. — Милиция теперь вашего брата с большим плезиром в каталажку сует. Слишком уж вас много. Так что не пужайте, ваше… как вас там называть теперь… «Благородием» вроде бы и не с руки…

Шавров прошел по длинному коридору, на полу которого распласталась тщательно вычищенная дорожка, и потянул золоченую рукоять купе. Вместо ожидаемого «спокойного господина», только что обещанного контрой-проводником, он увидел недавних знакомцев: офицера и девушку.

— Простите… — Шавров приложил руку к козырьку буденовки, — я, кажется, ошибся. — Он попятился, но девушка остановила его:

— Это мы должны просить у вас прощения. Это, вероятно, ваше купе? Дядя Асик решил, что здесь меньше дует, и поселил нас сюда. А вы будете с дядей Асиком в нашем бывшем купе. Если, конечно, не возражаете, — она очаровательно улыбнулась.

— Как вам будет угодно, — вспомнил Шавров давно забытые слова и сразу же поймал взгляд офицера.

— Позвольте рекомендоваться. — Офицер встал и поклонился: — Храмов, Юрий Евгеньевич, Софья Алексеевна, моя невеста.

— Просто Соня, — снова улыбнулась девушка.

И скованность Шаврова прошла.

— Какое совпадение, — произнес он удивленно. — Я ведь тоже еду к невесте. А у вас, вероятно, свадебное путешествие?

— Пока не получается. Мой отец умер неделю назад… — помрачнела Соня. — Дядя едет с нами, чтобы устроить мои дела.

Шавров пожал протянутую руку:

— А я воевал в Крыму, теперь демобилизован вчистую…

— Я тоже… воевал, — помедлив, сказал Храмов. — С немцами. Потом меня отправили в концентрационный лагерь… Вероятно, в награду.

— Я слышал, вы объясняли патрулю, — сказал Шавров. — Все правильно, и обижаться, по-моему, не на что.

— Вы интеллигентный человек, — глухо сказал Храмов. — Кому и чему вы служите?

— Новой России. — Шавров почувствовал, что краснеет. — Старая-то — согласитесь, прогнила насквозь. Распутины и пуришкевичи, взятки и грязь. И я давил Врангеля, чтобы этого никогда больше не было, понимаете, никогда! — Шавров сжал губы. — Есть такое понятие: диктатура пролетариата. Только она одна в состоянии избавить человечество от ига капитала. И чтобы избавление пришло — я этой диктатуре служил и служить буду до смертного часа!

— Ну а волноваться-то зачем? — добродушно спросил Храмов. — Физику учили? Третий закон Ньютона помните?

— Допустим. И что?

Усмешка не сходила с губ Храмова:

— А то, к примеру, что я лично далек теперь от любого противодействия, искренне говорю. Но таких, как я, — мало. А… других-всяких — их миллионы! Не боитесь? — Он перестал улыбаться, лицо его сделалось жестким, глаза непримиримо сверлили Шаврова.

— Юра… — девушка робко дотронулась до руки офицера. — Давайте попросим чаю?

В дверь постучали, вошел проводник в белой официантской куртке, через локоть его левой руки было переброшено полотенце, в правой, на отлете — блестел поднос, на котором вызванивали стаканы в мельхиоровых подстаканниках, а на тарелках громоздились бутерброды с черной икрой и балыком.

— Все самое свежее-с, — наклонил голову проводник. — Что будет угодно господам, — он улыбнулся Храмову и Соне, — а также и вам, «товарищ», — скользнул он взглядом по Шаврову.

— Два стакана чаю и два бутерброда с икрой, — распорядился Храмов.

— Мне только чаю, — буркнул Шавров. Настроение у него снова испортилось. Он неприязненно покосился на бутерброды с икрой. Они были аппетитны, непристойно аппетитны, всем своим видом они противоречили революции. Если теперь чернели на серебряном подносе эти аккуратненькие бутербродики — зачем тогда рубили белых в Крымской степи? И кровь зачем? И смерть?