Ричард Штерн - Башня

Нат прошел несколько кварталов, отделявших «Башню мира» от конторы Колдуэлла, и эта прогулка немного притушила его обиду и злость.

Однажды он сказал своей жене Зиб:

– Знаешь, почему мужчины так любят всякие игры? Потому что отвлекаются от мыслей о проблемах, вытесняют их в подсознание. А я вместо этого хожу пешком. Но не потому, что я против игры. Когда я был подростком, мы чем только не занимались! Ходили на рыбалку, на охоту, путешествовали по горам, пешком или на лошадях, катались на лыжах и коньках.

Он почувствовал, что говорит не то.

– Простая жизнь, – попытался он продолжить! – У меня все было не так, как у тебя. Я не слишком хорошо плаваю. Никогда не ходил под парусом. Не играю ни в гольф, ни в теннис.

А Зиб тогда ответила:

– Возможно, когда-то все это было для меня важно, но не сейчас. Я не поэтому вышла за тебя. Возможно, мне уже надоели все эти университетские мальчики, с которыми я росла.

И тут она так улыбнулась, что он сразу растаял:

– Или скорее потому, что ты не попытался на первом же свидании затащить меня в постель.

– Такой уж я был несовременный. А тебя можно было уговорить?

– Нет, скорее всего нет. Но ты мне понравился.

– А ты меня восхищала и немного подавляла, ведь в своем кругу ты была такая самоуверенная...

«Это было правдой и осталось до сих пор, после трех лет супружества», – подумал он.

Он шел в ровном темпе, останавливаясь только на переходах. Он не любил город, но в нем кипит жизнь, и хотя повсюду грязь, суета и толпы распаренных и озлобленных людей, здесь в то же время вкус жизни, вдохновение и удовлетворение от того, что человек встречает равных себе и может с ними общаться.

Но важнее всего было то, что здесь жил Бен Колдуэлл со своим взглядом художника и невероятным чувством детали, чувством, которое некоторые называют гениальностью. Семь лет, проведенных под руководством этого человека, стоили всего остального.

Но нет, в один прекрасный день Нат покинет город – это убеждение было у него органичным и глубоким. Назад в тот огромный мир, откуда он родом. Но когда настанет этот час, пойдет ли с ним Зиб или решит остаться в своем кругу? Это тяжело предсказать, и об этом неприятно думать.

На Тауэр-плаза стояли полицейские. Нат посмотрел на них с удивлением, которое он сам тут же счел наивным, потому что в городе, где нет недостатка ни во взрывах бомб, ни в любом другом виде насилия, при таком торжестве, как открытие «Башни мира», не может не присутствовать полиция. Это только доказывает, что сегодня у него не работает голова.

У входа стоял чернокожий полицейский и слушал, что говорит ему огромный ирландец в форме. Негр взглянул на Ната и приветливо улыбнулся:

– Что вам угодно, сэр?

Нат вынул пропуск со своей фамилией и должностью.

– Я архитектор, – сказал он. – Из фирмы «Колдуэлл. и К°».

Он показал на бронзовую доску у входа:

– Мне нужно там внутри кое на что взглянуть.

Негр перестал улыбаться.

– Что-то случилось? – Его глаза быстро опустились на пропуск, потом снова поднялись, и полицейский добавил: – Мистер Вильсон? – Теперь он уставился прямо в лицо Нату.

– Нет, это обычный обход, – сказал Нат, а сам подумал: «Какого черта я разговариваю как персонаж из детектива».

– В ту минуту я уже начал сомневаться, – говорил позднее постовой Барнс, – но это было еще только неясное чувство, что возможно нам не стоило пропускать того типа с инструментами. Но вы ведь сами знаете, что может последовать за неоправданным задержанием. Полиция превышает свои полномочия, накидывается на невиновных граждан и тому подобное... Тем не менее лучше бы я прислушался к этому чувству.

Тогда же он ответил:

– Если что-нибудь не в порядке, мистер Вильсон, то есть, если мы в состоянии помочь...

– Он хочет сказать, – вмешался полицейский-ирландец, – что наша цель, цель ребят в нашей форме, – помогать людям. Никто не может нас упрекнуть, будто мы не пришли на помощь утопающему или не помогли старушке перейти через улицу. Мы всегда к вашим услугам.

 И, сказав это, ирландец продолжил разговор об игре на скачках, – конкретно о том, любит ли это дело его коллега.

«Я не люблю, – подумал Нат, входя внутрь, – Это явно мой очередной недостаток, потому что Зиб обожает лошадей, ставки на футбольных матчах, так же как и пикники в Вест-Пойнте перед матчем. Я скучный сухарь», – сказал он себе.

В вестибюле он заколебался. У него не было никакой определенной цели. Дорога к зданию, где он за последние пять лет провел почти все рабочие дни, была пройдена совершенно автоматически, что-то вроде позыва, заставляющего человека заглянуть в пустое стойло, хотя он уже знает, что его конь исчез и сделать ничего нельзя: так и он не мог ничего сделать, пока бригады рабочих не возьмутся за дело, не проверят, что заложено в стены, не сравнят их со всеми извещениями на изменения и не выяснят, какие в конце концов изменения все-таки произведены.

Но все равно он уже был здесь, и потому прошел пустым вестибюлем мимо ядра здания к шахтам лифтов и нажал на кнопку местного лифта, ходившего до четырнадцатого этажа.

Лифт тронулся, и Нат услышал тихое гудение тросов. Индикатор засветился на четырнадцатом этаже и начал медленно, этаж за этажом скользить вниз. Когда двери открылись, Нат вошел и вдруг остановился с пальцем на кнопке.

В пустотелом ядре здания, объединявшем все лифтовые шахты, он услышал слабое гудение тросов другого лифта.

Двери его кабины автоматически закрылись, и он очутился в полной темноте. Нащупав на панели выключатель, он повернул его, замер и прислушался. Тихое гудение кабелей в ядре здания продолжалось, потом вдруг прекратилось. Наступила тишина.

«Ты можешь только гадать, – сказал он себе. – Это может быть кто угодно, на любом этаже, вплоть до шпиля. Ну и что? У тебя плохо с нервами, Натан Гейл. Поддельные извещения на изменения выбили тебя из колеи. Перестань об этом думать», – приказал он себе, нажал на кнопку, и лифт плавно тронулся.

На восьмом этаже он вышел из лифта и спустился по лестнице на второй из пяти технических этажей здания.

Именно здесь, так же как и в подвале, на сорок пятом, восемьдесят пятом и сто двадцать третьем этажах, даже посторонний мог до определенной степени понять безмерную сложность этого сооружения.

Здесь проходили кабели толщиной с ногу, по которым с ближайшей электростанции «Кон Эдиссон» поступало напряжение в четырнадцать тысяч вольт, что было намного больше, чем напряжение, достаточное для казни на электрическом стуле.

Здесь мощные трансформаторы понижали напряжение до уровня, необходимого для отопления, кондиционеров, вентиляции и освещения всех вертикальных секций здания.

Запах этого замкнутого этажа напоминал запах машинного отделения корабля – это был запах разогретого металла и масла, резины и краски, отработанного воздуха, изоляции и сдержанно гудящих механизмов, подчинявшихся своему Богу – электричеству.

Электричество было неслышным – хотя трансформаторы тихо гудели – и незаметным. Но оно было основой жизни всего здания.

Без электричества это гигантское, сложнейшее сооружение совершенно беспомощно, это только мертвая громада тысяч и тысяч тонн стали и бетона, окон из закаленного стекла и алюминиевой обшивки, кабелей, труб, проводов и невероятно сложных механизмов.

Без электричества здание невозможно отапливать, освещать, проветривать, невозможно пользоваться его лифтами и эскалаторами, не работают системы автоматики и контрольные мониторы.

Без электричества здание слепнет и глохнет, немеет и задыхается – мертвый город в городе, памятник тщетности человеческой изобретательности, мечтаний и сомнительного жизненного опыта, Большая пирамида, Стоунхедж или камбоджийский Ангкор-Ват, курьез и анахронизм.

Нат взглянул на главный электрический кабель, тщательно разведенный, чтобы отдавать свою огромную энергию сюда и одновременно передавать ее без потерь на следующий технический этаж и так далее до самого верха. Здесь был сосредоточен жизненный центр Башни, как человеческое сердце, открытое для операции.

Нат вспомнил о конверте с поддельными изменениями, который лежал у него в кармане, и снова почувствовал, как в нем поднимается волна неудержимой ярости.

Он понимал с трудом сдерживаемую ярость Гиддингса, потому что зародыши ее чувствовал и в себе, и причина та же – работа для него что-то святое.

Да, многие сегодняшние люди, даже большинство, смотрят на вещи иначе, например Зиб, но какое дело ему до того, что думают другие.

Для тех кто проектирует и строит сооружения, которым предстоит долгая жизнь: дома, мосты, акведуки, плотины, атомные электростанции, огромные стадионы, – для них главное – удовлетворение от своей работы, а в ней не должно быть никаких ошибок, допущенных по небрежности или, что еще хуже, умышленно. Она должна быть настолько совершенна, насколько это доступно рукам человеческим, иначе то, что должно было стать предметом гордости, превратится в несмываемый позор.