Татьяна Полякова - Сестрички не промах

На момент нашего знакомства он исполнял арию Базилио в народном театре и тыкал в лицо всем знакомым тощую книжку своих стихов, изданную на средства его матушки, в то время заведовавшей трестом столовых и ресторанов. Он целовал мне руки, закатывал глаза, шептал: «Венера» — и в первый же вечер предложил выйти за него замуж. У меня необоримая тяга к интеллигенции, и я согласилась. Через неделю после свадьбы Михаил Степанович начал писать роман, который должен был перевернуть всю литературу (зачем ее переворачивать, он так и не объяснил), через год он все еще пребывал на третьей странице, но был переполнен грандиозными замыслами. Я предложила ему устроиться на работу. С отчаяния он запил, а ко мне обращался в стихах, где умолял не губить его талант. Просто лодырь — это одно, а лодырь-пьяница — совсем другое. Я почувствовала себя ответственной за него и стала бороться, а Михаил Степанович принялся пить еще больше. Его матушка перед своей кончиной прямо заявила, что я — погибель ее сына. В конце концов зеленый змий победил, я оставила супруга в покое, он попивал, пописывал стихи, исполнял русские народные песни на нашей кухне и даже смог перевалить в своем романе за шестую страницу. Примерно в это же время я встретила Иннокентия Павловича. Его речи о роли женщины в современном обществе произвели на меня впечатление, я поняла всю безысходность своей жизни с Михаилом Степановичем и покинула его. Только трехнедельный запой помешал тому в отчаянии наложить на себя руки. Выйдя из запоя, Михаил Степанович написал два стихотворения, в одном из которых назвал меня гремучей змеей, а в другом одалиской, и каждый понедельник заскакивал ко мне на работу занять денег. В общей сложности накопилась внушительная сумма долга, именно поэтому он безропотно кочевал с одной квартиры на другую по первому моему требованию.

Предпоследний подтянул короткие ножки с целью скрыть от меня дыру существенной величины в районе большого пальца левой ноги, сложил на животе пухлые ручки и, дважды моргнув, сказал:

— Я уже вижу его, чувствую.

— Кого? — нахмурилась я.

— Роман.

Я сбросила туфли, села в кресло и двадцать минут терпеливо слушала, что Михаил Степанович видел и чувствовал.

— У меня необыкновенные ощущения, — прикрыв глаза, заявил он. — Точно все в моей власти. Сегодня встал с утра и написал стихотворение. — Тут он поднялся и, простирая ко мне руки, начал декламировать, а закончив, спросил:

— Как?

— Гениально, — кивнула я. — Особенно вот это «бестрепетно покинула меня» — сколько чувства, как емко, как сильно сказано.

— Да? — насторожился он.

— Да, — подтвердила я и предложила:

— Хочешь, накормлю тебя обедом?

— Я голоден, — кивнул он, — со вчерашнего дня. Знаешь ли, когда мысли бурлят и переполняют, не до пищи телесной…

— Конечно, — согласилась я, задержав взгляд на объемистом животе предпоследнего, и решила его осчастливить:

— Почему бы нам не сделать родственный обмен?

— Какой? — насторожился Михаил Степанович.

— У меня полквартиры здесь и полквартиры у Иннокентия Павловича. Я заселяюсь в ту квартиру, а Иннокентий Павлович в одну из этих комнат. Далее вы, не торопясь, размениваете данную жилплощадь.

— А как же я? — ахнул предпоследний. — Ты подумала обо мне? В тот момент, когда ко мне вернулись творческие силы, ты предлагаешь заниматься такой ерундой, бегать по объявлениям…

— Стоп, — пресекла я. — Квартира моя.

— Елизавета… — промямлил Михаил Степанович и даже выдавил из себя слезу. — Мне нужна твоя поддержка. Нам надо жить вместе. Я чувствую, в этом наше спасение.

— Ясно, — вздохнула я. — В долг больше никто не дает.

Он запечалился.

— Ты же знаешь, мой единственный доход — мамина квартира, но когда я живу в ней сам, дохода она не приносит.

— Поэтому ты решил вернуться?

— Я бросил пить, — напомнил он.

— Деньги кончились?

— Я понял: жизнь без тебя не имеет смысла. И я уже перенес свои вещи в маленькую комнату.

— Да? — обрадовалась я. — А Иннокентий Павлович разжился ключом от чердака и лезет на крышу.

— Аферист, — презрительно бросил предпоследний и с достоинством сообщил:

— Я занял у соседки денег, чтобы расплатиться за такси.

— Отдашь с первого гонорара, — кивнула я и направилась к двери.

— Ты не оставишь меня, — перешел Михаил Степанович на трагический шепот.

— Суп в холодильнике, солянка на плите.

Он бухнулся на колени и лбом уткнулся в пол. Обхватил мои ноги руками и горько заплакал, перемежая всхлипывания выкриками: «Елизавета». Значит, плохи дела: не только в долг не дают, но и к столу уже не приглашают. И теперь перед ним трагический выбор: либо умереть, либо начать работать. Я потрепала его по плечу и сказала:

— Есть место дворника.

Он вскрикнул и побледнел.

— А также сторожа. Сутки дежуришь, двое дома.

Михаил Степанович сполз на пол и распластался у моих ног. С трудом дотянувшись до сумочки, я извлекла кошелек, пересчитала деньги и положила сотню на журнальный столик.

— Все, — сказала я сурово.

В этот момент в дверь позвонили. Осторожно перешагнув через Михаила Степановича, я пошла открывать. На пороге стоял Иннокентий Павлович в мятом костюме, с галстуком, сбившимся набок. Волосы взлохмачены, глаза горят нездоровым блеском, знакомый аромат коньяка известил мое обоняние, что последний основательно поддержал себя перед решительным разговором.

— Лиза, — начал он, но я перебила:

— Момент, Михаил Степанович еще не закончил свой монолог.

Последний с любопытством заглянул в комнату, где Михаил Степанович орошал слезами ковер на полу, а я пошла к телефону и набрала номер Мышильды.

— Алло, — пискляво отозвалась она, а я осчастливила ее:

— Собирайся в экспедицию.

— Ты это серьезно?

— Конечно.

— А деньги?

— Деньги — мои проблемы.

— Мы правда туда поедем? — недоверчиво переспросила сестрица.

В этот момент оба бывших супруга простерли ко мне руки с воплями:

— Елизавета… — один басом, другой дискантом, и я рявкнула:

— Да хоть к черту.

Сборы были недолги. Я легка на подъем, а в тот день на меня напала особая легкость, чему немало способствовали два обстоятельства: вопли Михаила Степановича за стеной, походившие на рев раненого медведя, причем медведя музыкального (он то и дело сбивался на мотив популярной ямщицкой песни), и ночное бдение Иннокентия Павловича в кустах возле дома. Он занял там позицию ближе к одиннадцати вечера, курил, смотрел томно на мои окна и время от времени устраивал под ними пробежки, восклицая: «Ах, Лиза, Лиза», чем очень волновал меня и нервировал соседей. К утру я была готова отправиться куда угодно. Южный берег Крыма, безусловно, предпочтительней, но я уже обещала Мышильде, что возьму ее с собой, а везти ее к морю не хотела из вредности. Хочется ей искать сокровища, пусть ищет.

В девять утра Иннокентий Павлович, вдоволь набегавшись, возник на пороге моей квартиры. Михаил Степанович оглашал громким храпом жилище, но звонок в дверь его потревожил, и он предстал перед нами в оранжевой пижаме и разных тапочках.

— Иннокентий Павлович, — сказал он с достоинством. — Не мешало бы вам подумать о людях. Мы отдыхаем. Вчера вы и так слишком долго отвлекали Елизавету от домашних дел, а сегодня в такую рань мы вновь вынуждены вас видеть.

— Да пошел ты… — ответил Иннокентий Павлович, который, будучи на восемь лет моложе и чуть крупнее своего предшественника, иногда сгоряча мог себе и позволить кое-какие вольности.

— В чем дело, Лиза? — вскинув голову, мелодично пробасил Михаил Степанович, а я с улыбкой сообщила:

— Вынуждена вас покинуть. Отбываю в экспедицию.

— А как же твоя работа? — забеспокоился Михаил Степанович (к моей работе он относился с трепетом).

— Мертвый сезон, — утешила я. — Отправляюсь сегодня.

— С кем? — насторожился Иннокентий Павлович.

— С сестрицей, а вы тем временем займитесь разменом квартир.

Развернувшись на пятках, я пошла за чемоданами. Оба бывших сунули головы в дверь и стали наблюдать за мной, потом в два голоса вопросили:

— Ты куда?

— За сокровищами, — охотно сообщила я.

— За какими? — проявил интерес Михаил Степанович.

— За семейными.

— Это опасное предприятие, — встревожился он. — Рядом с тобой должен быть мужчина.

— Может, повезет, — пожала я плечами.

— Я хотел сказать, что мог бы поехать с тобой, — обиделся Михаил Степанович, а Иннокентий Павлович двинул его в ребра локтем, вроде бы нечаянно, и заметил:

— А почему это вы? Я тоже могу. И у меня отпуск. В конце концов, я имею больше прав.

— Плевать, — презрительно бросил Михаил Степанович, театрально выбросив вперед ладонь. — Я люблю Лизаньку, любовь выше условностей, что нам людское мнение…

Иннокентий Павлович опять двинул локтем, и Михаил Степанович декламацию прекратил.