Франсиско Павон - Опять воскресенье

– Согласен, Браулио, но, откровенно говоря, мало кто из нас, простых смертных, обладает достоинствами, о которых стоит сожалеть.

– Конечно, Мануэль, но я имею в виду не скрытые, врожденные способности человека, а самые обычные, пусть даже заурядные черты его характера. Пояснить? Я убежден, например, что дон Антонио такой же, как и миллионы других людей. И такой же врач, каких тысячи. Но у него есть свои отличительные черты характера, а вот о них-то мы ничего не знаем. В каждом из нас смешались гены многих людей: отца, матери, деда, бабки, прадеда, прабабки, прапрадеда, прапрабабки и так далее… Смешалось такое количество достоинств и недостатков, что в них невозможно разобраться.

– Разве что с помощью интуиции и проницательности.

– Да, дон Лотарио. Но это слишком долгий путь и не такой уж простой. Человек замыкается в себе, уединяется в своем доме, словно улитка в раковине, он живет своей жизнью, занят своим трудом, всегда скрывает свое истинное лицо, придает ему то выражение, какое принято иметь в обществе.

– Но мы опять уклонились от главной темы. Как ты считаешь, Браулио, дон Антонио мог покончить с собой?

– Кто знает? Во всяком случае, самоубийца обычно оставляет перед смертью хотя бы маленькую записку. Ведь он собирается проделать смертельный трюк и должен завершить его успешно, а потому продумывает каждую деталь до мельчайших подробностей.

– Ты слишком все упрощаешь. Так нельзя.

– Но иначе, Мануэль, мы окончательно увязнем. Согласись, если дон Антонио был способен убить себя, не оставив перед смертью хотя бы записки, то он личность уникальная, и нам не дано его понять.

– Так ты думаешь, Браулио, его убили?

– Во всяком случае, нормальный человек этого сделать не мог. Но если он такой же сумасшедший, как губернатор, который запретил тебе заниматься расследованием уголовных дел, то не исключено.

– А может быть, его кто-то убил в состоянии аффекта или депрессии, сам не отдавая отчета своим поступкам?

– Вполне вероятно. Мануэль, но тогда этот человек очень примитивен и жесток.

Плиний опустил голову, вперив взгляд в каменные плиты пола. Наконец он устало произнес:

– Больше ничего придумать не могу.

– И напрасно, Мануэль. Люди вслух говорят совсем не то, что думают и чувствуют. Мне странно, что ты, который всегда одерживает верх благодаря своей интуиции, на сей раз выдвигаешь столь рациональные версии, – сказал Браулио.

– Интуиция, о которой ты только что упомянул, всего-навсего способность сознания угадывать истину, основываясь на уже имеющихся у тебя опыте и фактических данных.

– Браво, Мануэль! Здорово сказано! – восторженно воскликнул дон Лотарио.

– Чтобы найти верный путь расследования, надо изучить всевозможные пути и безошибочно избрать самый правильный из них, даже если им окажется незаметная тропинка… Разве не так? – заключил Плиний, с удовлетворением глядя на дона Лотарио своими проницательными глазами.

– Вот теперь ты угодил в самую точку… Не часто доводится мне слышать твое красноречие, обычно ты предпочитаешь отмалчиваться и размышлять про себя, – сказал Браулио.

– Ты хоть и философ, а совсем не знаешь Мануэля.

– А вы, дон Лотарио, всегда бросаетесь на защиту комиссара, едва о нем заходит речь.

– Да будет тебе известно, Браулио, мое красноречие – пользуюсь твоим выражением – вызвано тем, что я не знаю, с какого боку подступиться к этому делу. А любое запутанное дело вынуждает меня либо пускаться в разглагольствования, либо злиться.

– Выходит, сеньоры, все, что здесь так красиво говорилось о путях расследования, не более чем пустые слова? – спросил Браулио.

– Наша жизнь – запутанный клубок. И даже ты, Браулио, не способен его распутать, – ответил Плиний.

– Пожалуй, это самая толковая мысль, высказанная за весь вечер. Да, друзья, жизнь непостижима, сколько бы мы ни пытались в ней разобраться, – изрек Браулио.

Без четверти три болтовня друзей заметно поутихла. Плиний взглянул на свои наручные часы и сказал:

– Хватит чесать языки. Пора ехать.

Трое друзей направились к машине.

Прикладбищенские улицы выглядели совершенно пустынными. И на Кампо де Криптана, по которой они поехали, тоже не было видно ни одного автомобиля или какого-либо другого транспорта. Всю дорогу друзья молчали. Наконец дон Лотарио остановил машину на углу квартала, рядом с домом, в котором жил пропавший дон Антонио.

Прежде чем выйти из машины, они огляделись по сторонам, чтобы как следует убедиться в том, что их никто не видит. И устремились к подъезду. Сквозь дверные стекла парадного виднелся привратник Блас: он спал, притулившись к столу, который стоял возле почтовых ящиков. Плиний постучал в дверь согнутыми пальцами. Блас вздрогнул, словно его ужалили, и вскочил, протирая глаза.

– Одолел сон?

– Да, Мануэль.

В берете, в серой рубашке, в неподпоясанных вельветовых брюках, он скорее походил на крестьянина, чем на привратника.

Вчетвером они поднялись на лифте, и Блас ключом открыл двери квартиры дона Антонио. Изнутри сразу же повеяло спертым воздухом непроветренного помещения. Плиний задержался в прихожей, разглядывая узкую вешалку в стиле модерн.

– Что ты там изучаешь, Мануэль? – поинтересовался дон Лотарио.

– Да вот смотрю: у него три зонта и два макинтоша.

– Блас, слышишь, что говорит Мануэль?

– Слышу, дон Лотарио. Доктор был весьма предусмотрительный человек.

– Три зонта… и автомобиль.

– И вдобавок… новое зимнее пальто да еще демисезонное.

– Он заботился о своем здоровье. На то он и доктор, – объяснил привратник, а затем спросил: – Так куда бы вы хотели зайти сначала?

– Давайте начнем сразу отсюда. – И Плиний отворил двери гостиной. У ломберного столика, на софе, свернувшись калачиком, спала женщина.

– Кто это?

– Гортензия, Мануэль, приходящая домработница дона Антонио. Я велел ей прийти. Она знает о докторе больше меня, – ответил привратник.

– Зря ты ее позвал, – с укором сказал Плиний, осторожно прикрывая дверь.

– Не беспокойтесь, Мануэль, она из тех женщин, которые умеют держать язык за зубами. К тому же очень предана своему хозяину.

За матовым стеклом только что закрытой Плинием двери вырисовался силуэт Гортензии. Она вышла в коридор и поздоровалась:

– Доброй ночи, вернее, доброе утро. А я уснула как убитая.

Плиний закусил губу.

– Если хотите что-нибудь узнать о доне Антонио, то мне известно о нем все, все.

– Все, все?

– Я, наверное, не так выразилась. Все, что положено знать достаточно наблюдательной домработнице, прослужившей у дона Антонио долгие годы. Теперь вы меня поняли?

Гортензия смотрела на Мануэля испуганно и натянуто улыбалась. Для своих сорока с лишним лет она выглядела неплохо, но, по мнению Плиния, слишком раздобрела и утратила всякую привлекательность.

Гортензия открыла двери кабинета – маленькой домашней клиники доктора. Огромный письменный стол, кресло, стулья соседствовали тут с рентгеновским аппаратом, застекленным шкафом, в котором хранились медицинские инструменты, и небольшой кушеткой. Тут же красовались диплом об окончании высшего учебного заведения и свидетельства о присвоении дону Антонио звания лиценциата и доктора. На столе, возле телефона, лежал небольшой перекидной календарь в кожаном переплете.

– Сюда, – объяснила Гортензия, – он записывал фамилии больных, которых собирался посетить.

Плиний открыл календарь: он начинался с шестнадцатого октября. На листке были записаны фамилии. Рядом с некоторыми из них были указаны адреса.

– Дон Антонио отрывал листок после посещения больных?

– Да, он отрывал его и прятал в карман, но не после, а перед тем, как идти к ним.

– Много к нему приходило больных?

– Немного, но каждый день.

– А в какое время он ходил по домам?

– Когда как. Но обычно после шести или чуть позже. Потом он уже не возвращался домой, а шел в казино, съедал на ужин пару бутербродов и садился играть в домино. Он поздно ложился и мало спал.

– У дона Антонио есть родные?

– Только незамужняя сестра. Она живет в провинции Памплона. Мы вчера звонили ей, я вам уже говорил, Мануэль, – напомнил привратник Блас.

– И что же она вам ответила?

– Она была не слишком разговорчива, но, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что вынужден буду пойти в жандармерию, она не стала возражать.

– Ее удивило исчезновение брата?

– Да, пожалуй, – ответила Гортензия, – но, по-моему, она уверена, что с ним не могло произойти ничего дурного.

Блас кивком подтвердил слова Гортензии, а Плиний сделал вид, что до него не дошел смысл последних слов, сказанных домработницей.

– Где его спальня?

Вопрос Мануэля застал Гортензию в ту минуту, когда она зевала, широко разинув рот. И Плиний заметил, что в ее глазах уже нет прежнего испуга.