Виктор Пронин - Зомби идет по городу

– А что я такого делаю? – она испуганно заморгала.

– Хорошеешь, – скорбно произнес Пафнутьев.

– Ну ладно... Больше не буду!

– Я тебе таких указаний не давал, таких пожеланий не высказывал. Поэтому не надо. Хорошела до сих пор? Вот и продолжай этим заниматься. Я не знаю более достойного занятия для красивой женщины.

– Это вы обо мне?

– А о ком же еще? – Пафнутьев пошарил глазами по кабинету. – Других тут не вижу.

– Ох, Павел Николаевич, если бы мне об этом напоминали хотя бы изредка!

– Я готов этим заниматься с утра до вечера, – твердо заверил Пафнутьев.

– А что мешает? – спросила Вика без улыбки, и их взгляды встретились. Оба были серьезны.

– Я человек служивый, – спрятался Пафнутьев за шутку. – Было бы указание.

– Считайте, что вы его уже получили.

– Ох, Вика... Все эти твои штучки заставляют мое сердце время от времени попросту останавливаться.

– Какие штучки, Павел Николаевич? – И Вика так захлопала невинными своими глазами, что сердце Пафнутьева и в самом деле готово было остановиться. Но он решительно взял себя в руки.

– Не надо нас дурить, Вика. Не надо нас дурить. Знаешь, какой я умный? Ты даже представить себе не можешь, какой я умный. Иногда самого ужас охватывает.

– Представляю, – сказала она, закинув ногу на ногу.

– Боже! – воскликнул Пафнутьев.

– А что такое? – не поняла Вика.

– Да у тебя, оказывается, и коленки есть! И какие коленки!

– Какие есть, – скромно сказала Вика, одернув юбку.

– Что Андрей? – спросил Пафнутьев, отлично сознавая, что этого вопроса задавать не следовало, но он решил быть честным по отношению к своему юному другу.

– Не знаю, – холодновато ответила Вика, ответила не только на этот вопрос, но и на все последующие, связанные с Андреем, связанные с кем бы то ни было, кроме Пафнутьева. Он понял. Помолчал.

– Ну ничего... Никуда он, бедолага, от нас не денется. Все хорошо, Вика. Знаешь, у законченных наркоманов, да и у начинающих тоже, бывает так называемая ломка. Это когда заканчивается действие одной дозы наркотика, и уже хочется, мучительно, нестерпимо хочется новой дозы. Страдания человек испытывает совершенно невероятные. Вот и у него сейчас идет такая ломка.

– Сколько же ему можно еще ломаться?

– Это от него не зависит, это от организма. Как природа-мама определит, так и будет. А мы со своими жалкими потугами во что-то вмешаться, что-то изменить, ускорить, замедлить... Можем только помешать. Он чувствует, что прежний наркотик кончился, действие его ослабло, но боится себе же признаться в этом. Ему кажется, что здесь есть что-то нехорошее. Он ошибается. Тут все нормально. Так и должно быть. И никак иначе.

– Павел Николаевич, – проговорила Вика каким-то другим тоном, – скажите лучше... Как вы поживаете? Что вас тревожит, что радует, что тешит?

– На все твои вопросы отвечаю одним словом – Амон. Твой сосед. Меня радует, что удалось познакомиться с ним довольно плотно, но меня тревожит то, что некоторые люди, – он поднял глаза к потолку, – выпустили его... Напрасно. Ох, напрасно. Но меня тешит полная неопределенность – они не знают, как им быть дальше... Ну да ладно. А тебя он не тревожит?

– Пока нет... Пропал куда-то. Вся компания съехала с квартиры. Тишина.

– Они в самом деле съехали или просто затихли?

– Съехали. Я на их двери укрепила волос... Если бы дверь хоть раз открылась, я бы сразу это поняла. Не открывалась. Мой волос все эти дни остается на месте.

– Легли на дно, – сказал Пафнутьев с огорчением. – Ну ничего, проявятся, крючок мы забросим уже сегодня вечером. Клюнут. Или, лучше сказать, проклюнутся. Тебе не хочется поменять квартиру? Я бы мог посодействовать.

– И это советуете вы? Начальник следственного отдела?

– Да, Вика. Это советует тебе начальник следственного отдела. Человек, который кое-что знает.

– А им вы не хотите посоветовать поменять квартиру? Посодействовать в этом? На более удобную, с зарешеченными окнами, с хорошей охраной, с регулярной кормежкой? А, Павел Николаевич?

– Именно над этим и работаю.

– Успешно?

– Очень.

– Тогда я остаюсь в своей квартире.

– Смотри, Вика... Мне бы спокойней спалось, если бы я знал, что ты не рядом с ними...

– Павел Николаевич, – весело рассмеялась Вика. – Вы вынуждаете меня говорить неприличные вещи... Мне бы тоже спокойней спалось, если бы я знала, что вы рядом! Игра слов, да?

– Видишь ли, – смутился Пафнутьев и довольно заметно покраснел, – в каждой шутке есть только доля шутки.

– А все остальное? Правда?

– Да. Шутка – это только форма. А содержание... Содержание остается неизменно суровым. У меня тоже напрашиваются игривые слова... Но мне не хотелось бы их произносить игриво... А то мы все шутим, шутим, все боимся, как бы нас всерьез не приняли, как бы...

Резкий телефонный звонок прервал Пафнутьева.

– Слушаю, – сказал он уже другим голосом, суховатым и требовательным.

– Тут опять наш приятель не очень хорошо себя ведет, – Пафнутьев узнал голос стукача Ковеленова.

– И в чем это выражается?

– Зверское избиение без видимых на то оснований, – помолчав, ответил Ковеленов. – Не знаю, выживет ли...

– Кто? – недовольно спросил Пафнутьев. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем разговоре со стукачом, что-то настораживало. Ковеленов явно выпадал из своего обычного, чуть снисходительного, насмешливого тона. Впрочем, это могло объясняться и необычностью обстановки, неудобством расположения телефонной будки, мало ли чем еще...

– Жертва, – ответил Ковеленов напряженным голосом. Обычно он говорил легко, как бы слегка посмеиваясь и над собой, и над той таинственностью, к которой прибегали оба, скрывая ото всех на свете свою связь, свое сотрудничество. Так уж у них установилось с самого начала – даже самое важное сообщать походя, бесцветным голосом, с улыбкой, а то с этакой кривоватой ухмылкой, какая бывает у людей, жалующихся на несварение желудка, запор или еще какую-нибудь хворь, о которой в приличном обществе и сказать-то неловко.

– Я там нужен? – спросил Пафнутьев.

– Решайте... Думаю, для общего образования и не помешает... А там уж вам виднее, как оно и что.

Пафнутьев все больше настораживался. С одной стороны, сам звонок говорил о том, что Ковеленов продолжает работать, сообщает ему о местонахождении человека, которого он ищет, и в то же время в его словах явно звучало какое-то замаскированное предостережение.

– Из наших там есть кто-нибудь?

– Есть... Но они, по-моему, не знают, как им поступить, как жить дальше...

– Они его взяли?

– Повода не находят. Вот если помрет, или еще чего пострашнее с ним, то есть с жертвой, случится, тогда, глядишь, и это самое... – продолжал мямлить Ковеленов.

– Мне кого-нибудь прихватить с собой?

– Не помешает, хотя хватает тут вашего брата, – ответил Ковеленов с легкой, но четко услышанной заминкой. И Пафнутьев еще больше озадачился – такая заминка проскакивает, когда человеку кто-то подсказывает, что говорить.

– Ты там один?

– Нет.

– Кто еще?

– Да много разных...

– Кого много? Твоих ребят, моих, случайных?

– Всех хватает.

– Ничего не понимаю! – резко сказал Пафнутьев в трубку.

– Я тоже.

– А сам-то ты не попался?

– Трудно сказать...

– Даже так... Хорошо... Еду.

– Может, не стоит? – произнес Ковеленов странно вымученным голосом и этим окончательно сбил Пафнутьева с толку.

– Приеду разберусь. Откуда звонишь?

– Тут телефон случайно целый оказался, как раз в тылу кинотеатра «Пламя». Сквер, скамейки, мокрые, правда, замоченные, деревья... И будочка телефонная стоит... Дверь сорвана, стекла выбиты, как после бомбежки, а телефон, как ни странно, работает... Я возле большой клумбы, здесь в центре сквера большая клумба с красными цветами, они, по-моему, и зимой красным цветом цветут...

– Знаю!

– Вот здесь и развернулись печальные события, – уныло тянул Ковеленов.

– Для кого печальные?

– Для меня, конечно. А потом... Потом, кто его знает, кого эти события засосут, затянут, поглотят...

– Ладно, еду.

– Мне подождать?

– Подождать, но в сторонке. В дело не лезь. Вообще постарайся не возникать.

– Нам всем этот совет не помешает, – произнес Ковеленов загадочные слова, но пока Пафнутьев соображал, как их понимать и что за ними стоит, он сам уже положил трубку. Помолчал, глядя в телефонный диск. Что его насторожило в этом разговоре, что было непривычным? Ковеленов говорил о клумбе с красными цветами и сказал, что они, по его мнению, цветут чуть ли не всю зиму... Непонятно. Ковеленов в разговоре допустил какой-то сбой, нарушение связности... Но Ковеленов не допускал сбоев. И проскочило у него еще одно словечко – замоченные скамейки. Замоченная, значит, насильственно убитая скамейка? Или он просто нашел возможность вставить в разговор само слово – «замоченный»? То есть убитый. Кто убитый? Он сам, Ковеленов? Но я с ним разговаривал, и это был именно Ковеленов... Кто же еще убитый, о ком он открыто сказать не мог?