Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

— Ты чего? — Я дотронулся до ее горячего бока.

— Ничего. Думаю, — голос ровный, спокойный. Без привычного нервного напряжения.

— О чем?

— Зачем я живу?

— Катя! Родная моя! Забудь все, что я говорил. Мы не будем разлучаться. Что-нибудь придумаем. Только завтра я отъеду на полдня.

— Нет, ты уйдешь навсегда.

Бывают минуты, когда неосторожное слово подобно пуле в висок.

— Катя, ты хорошо меня слышишь?

— Очень хорошо. Лучше, чем вчера.

— Тогда запомни. Ты и я — неразделимы. Если с тобой что-нибудь случится, я тут же умру.

Тяжко далось мне признание, но она поверила. Прижалась грудью, бедрами, и я обнял ее. Она тепло дышала в ухо и постепенно, чуть-чуть поворочавшись, уснула.

Все можно поправить, думал я, если сильно захотеть. Какое счастье, что у меня есть этот нежный комочек под боком… Около двух я помчался домой. Ребятам объяснил, что некоторое время так и буду работать в этом графике: в основном дома, пока не утрясу кое-какие дела. Они ничего не поняли, но не удивились.

— Большой человек! — уважительно заметил Петров, — Нам с ним не сравняться.

Зураб осторожно добавил:

— Не всегда это удобно для работы, ты не находишь, Альхен?

К моему приходу Катя приготовила обед. Она была в фартуке, причесанная и с подкрашенными губами. Обыденкой чмокнула в щеку:

— Мой руки и садись.

На столе — свежий батон, сосиски в полиэтиленовом пакете.

— Ты что же, в магазин ходила?

— Не надо было? Но у нас же хлеба не осталось, ни молока, вообще ничего. Холодильник пустой.

Я ел гороховый суп, стараясь не подавиться. Катя сидела напротив, подперев кулачками подбородок.

— Ничего нет интереснее жующего мужчины, да?

— Зато я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

Мудрая, сочувственная улыбка.

— Не веришь своим глазам.

Забрала пустую тарелку и поставила передо мной жаркое. У того и у другого вкус показался мне одинаковым.

— Рожу тебе сына, — сказала Катя, — тогда посмотрим, как отвертишься.

— Роди лучше дочь, сын у меня уже есть.

— Как скажешь, повелитель.

После обеда пошли отдохнуть. Лежали молча, соблюдая приличную дистанцию. Катины глаза закрыты, но она улыбалась. Любопытно, думал я, сколько продлится ее просветление и чем оно нам грозит. Вспомнилась бабушка-покоенка, которая за несколько часов перед смертью начала вдруг бродить по квартире, распевая срамные частушки.

— Если тебе когда-нибудь понадобится женщина, — сказала Катя, — только намекни.

— Действительно, — согласился, — никогда не знаешь, что взбредет в голову.

Зазвонил телефон. Чтобы снять трубку, надо было слезть с кровати.

— Ничего, позвонят и перестанут, — сказал я.

— Вдруг что-нибудь важное. Хочешь, я отвечу?

Телефон надрывался, не умолкая. Похоже, звонивший был уверен, что я дома. Никаких предчувствий у меня не было, они появились после того, как я снял трубку.

— Александр Леонидович? — Мое имя прозвучало, как «козел», да и голос был вроде знакомый — вкрадчивый и наглый.

— С кем имею честь?

— Что ж ты, интеллигент, трубку не снимаешь? Резину тянуть не в твоих интересах.

— Кто вы такой?

— Тебе привет от Гоги, парень!

— От кого?

— Клуб «Три семерки» знаешь?

Тут я, конечно, все вспомнил. Гош Басашвили, добродушный, гостеприимный хозяин игорного притона. У меня с ним контракт на проект загородного дома, навеянного лицезрением фазенд из латиноамериканских сериалов. Солидный аванс, уверения в дружбе, клятвенные обещания (с моей стороны) начать строительство в срок.

— А где сам Гош?

— Тебе-то какая разница? Дело будешь иметь со мной. Я посредник. Допрыгался, интеллигент?

— В каком смысле?

Забористый блатной хохоток.

— С тебя неустоечка. Двадцать тысяч баксов.

— Ты что, очумел, посредник?!

— Не груби, парень, — доверительно предостерег звонивший. — Каждый день плюс тысяча. Ты на счетчике. Усвоил?

— Сунь счетчик себе в задницу, — посоветовал я и повесил трубку. В ту же секунду аппарат снова затрезвонил, но я выдернул шнур из розетки.

Опершись на локоть, Катя с любопытством меня разглядывала.

— Они, да, Саша?

— Кто-то ошибся номером.

В ее насмешливом взгляде мудрость всех минувших эпох. Наверное, точно так же женщина мезозоя смотрела на моего покрытого шерстью пращура, понимая, что завтрашний день наверняка будет страшнее вчерашнего.

— Иди же ко мне, чего ждешь! — позвала она.

Мне ничего другого и не оставалось. Ее тело было упругим и сильным и уж точно не ведало сомнений. Я истосковался по нему.

— Люблю тебя, — прошептала Катя.

Маятник бытия почти достиг равновесия.

Надо попозже позвонить Гречанинову, подумал я.