Нэнси Бильо - Чаша и крест

В ночь на 28 декабря 1538 года, готовясь умереть смертью мученицы, я не думала о тех, кого люблю. Притаившись за могильным камнем на крохотном кладбище, где спряталось еще семеро моих товарищей, готовых совершить на паперти Кентерберийского собора акт жестокого насилия, я разглядывала вырезанные на надгробии слова: «Здесь покоится тело послушника монастыря Церкви Христовой в Кентербери, покинувшего бренную землю 16 июня 1525 года».

Как же повезло брату Варфоломею! Всю жизнь он молился, распевал псалмы, трудился, постигал премудрости учения, а когда состарился и ослаб, его поместили в лазарет, где он и скончался в блаженном неведении, что его поколение — последнее, которое служит Господу в английском монастыре. О грядущем роспуске обителей по всему королевству этот смиренный брат ничего не знал.

В бархатно-черном небе у меня над головой, озаряя монументы и могильные камни кладбища, ярко, но мягко светила луна. Ну до чего же странно она выглядела: щербатая и словно бы с распухшей щекой. Да и сами очертания луны были какие-то размытые, она совершенно не походила на то отчетливо вырисовывающееся в небе светило, которое мне доводилось видеть в иные зимние ночи. Должно быть, это потому, что совсем недалеко отсюда море. Прежде мне уже приходилось бывать в Кентербери. Как раз в прошлую свою поездку я и узнала о жребии, предназначенном мне судьбой. Пророчество тогда сообщили мне против моей воли. Больше всего на свете я боялась, что однажды оно сбудется. И все же нынче ночью я готова была исполнить предначертание свыше.

Мы ждали, притаившись каждый за отдельным камнем с вырезанной на нем надписью, добрым словом поминающей почившего брата. Все семеро моих спутников тоже были в недавнем прошлом монахами. А для меня они были вдобавок еще и добрыми товарищами, особенно один из них. Эдмунд Соммервиль — так звали этого человека — спрятался всего в нескольких футах от меня. Вот он высунулся из-за камня, глянул вопросительно, и я кивнула в ответ, подтверждая, что готова. Решительный момент приближался. Брат Эдмунд подул на замерзшие пальцы, и я вслед за ним сделала то же самое. Пальцы наши сейчас должны быть гибкими и послушными, чтобы крепко держать то оружие, которое попалось каждому из нас под руку. У меня это был камень с острым краем, у Эдмунда — тяжелая деревянная дубина. Драться мы не умеем, никогда этому не учились. Но святая истинная вера придаст нам сил и решимости.

Когда король Генрих VIII издал указ о роспуске нашей обители, Дартфордского монастыря, для мирян мы стали просто Эдмунд Соммервиль и Джоанна Стаффорд. Я до последнего не верила, что монастырь все-таки закроют, и боролась, как могла, чтобы этого не произошло. В последние месяцы существования Дартфорда мне даже пришлось отправиться на поиски короны правившего в X веке короля Этельстана — старинной реликвии, которая, как поклялся мне епископ Стефан Гардинер, могла предотвратить страшную трагедию.[1] Но всюду меня ждали неожиданные и, увы, роковые перемены, а когда я вернулась, то узнала, что наша святая обитель, существовавшая его восемьдесят лет, навсегда затворила свои ворота, как и все другие английские монастыри. Закончилась эпоха смиренного величия и целомудренной славы единственного в Великобритании приюта сестер-монахинь доминиканского ордена. Выбора у нас не было: пришлось оставить заведенный порядок, снять монашеские одеяния и покинуть обитель. Вместе с горсткой других монахинь-беженок мы отправились в расположенный рядом городок, где с огромным трудом пытались наладить новую жизнь. Но теперь и это позади. И вновь, в который уже раз, мне пришлось столкнуться с жестокостью королевской власти. О, несмотря на молодость, я успела повидать в жизни очень многое: я знаю, что такое страх и предательство (равно как отвага и мужество), мне знакомо чувство невосполнимой утраты, я была свидетелем того, как на Тауэр-Хилл[2] проливалась кровь невинных.

Внезапно через кладбище стрелой промчалась чья-то тень. В лунном свете я узнала брата Освальда, бывшего монаха ордена цистерцианцев; под капюшоном едва виднелась полоска его белого, словно мел, лица. Этот мужественный человек старался тщательно скрывать раны, нанесенные ему теми, кто называет нас папистами и ненавидит от всей души.

— Сейчас двинемся к собору, — хриплым шепотом сообщил брат Освальд.

Я сжала в кулаки пальцы лежащих на могильном камне рук. Вот-вот из темноты собора появятся посланцы короля Генриха со священной деревянной ракой. А мы будем ждать сигнала.

Ровно триста шестьдесят восемь лет назад здесь, прямо в соборе, был злодейски убит Томас Бекет, архиепископ Кентерберийский, который не захотел подчиняться земному властителю — тогдашнему королю Генриху II. Впоследствии Католическая церковь канонизировала Бекета, провозгласив его святым. К его могиле стали стекаться паломники, она превратилась в самое почитаемое место во всей Англии. Но Генрих VIII объявил нашего досточтимого святого преступником и уничтожил его усыпальницу. Завтра очередная годовщина злодейского убийства Томаса Бекета, и наверняка в собор в этот печальный день вновь прибудут бесстрашные паломники. Однако еще до этого, нынешней ночью, произойдет величайшее надругательство над святыней. Ведь прямо сейчас люди короля похищают раку с мощами Томаса Бекета — украшенную драгоценными камнями шкатулку, в которой покоятся останки архиепископа. Мощи его сожгут, а пепел развеют по ветру.

Эта последняя жестокость Генриха VIII, который и так уже отнял все у меня и у моих братьев и сестер, живших уединенной жизнью и предававшихся духовным занятиям, казалась особенно дикой.

— Через боковую дверь я слышал голос настоятеля, — прошептал брат Освальд. — Он молился. Упросил посланцев короля позволить ему помолиться перед тем, как унесут раку, и они смягчились. Приготовьтесь: мы выходим на улицу через несколько минут. — Бывший монах перекрестился и чуть громче сказал: — Да будет с нами воля Господня! Нынче ночью мы совершим богоугодное дело. И помните: его святейшество Папа Римский благословит нас за это. Он пока не знает, что мы собираемся совершить, но если все пройдет хорошо, весь христианский мир будет нам благодарен.

Времени оставалось совсем немного. Брат Освальд, наш вожак, опустился на колени и стал истово молиться, дрожащими руками осеняя себя крестным знамением. Тринадцать месяцев назад, когда мы с братом Эдмундом познакомились с ним, с лица этого доброго монаха не сходила улыбка, а глаза его светились надеждой. И, хотя брата Освальда буквально вышвырнули из святой обители, он уверил себя в том, что ему откроется Промысел Божий, если он пустится странствовать по стране с десятком таких же обездоленных монахов. Несколько недель назад я снова встретила его: на этот раз он отбивался от нападавшей на него разъяренной толпы. Улыбки на лице брата Освальда я больше не видела. Впрочем, я не помню, когда и сама в последний раз улыбалась, да и, если уж на то пошло, ела нормальную пищу или спала в человеческих условиях. Спроси меня об этом — я не отвечу.

Со стороны мощенной булыжником улицы, где-то между кладбищем и собором, послышался собачий лай. Высокие стены собора ответили ему звонким эхом. Я сжалась и прикрыла рот ладонью, чтобы над могильным камнем не видно было облачка пара, порождаемого моим теплым дыханием.

На лай откликнулась другая собака, чуть дальше. Первая побежала к ней, тявкая еще более злобно. А потом они уже вдвоем помчались по улице в поисках того, кто их разозлил. Лай, постепенно удаляясь, затих.

— Сестра Джоанна!

Это брат Эдмунд. Даже в тусклом свете луны я заметила, как изменилось его лицо, и испугалась. Несколько дней назад мой друг, пленившись чистотой цели, тоже твердо решил участвовать в этом деле. Но теперь в его карих глазах метались искорки страдания.

— Вы передумали? — прошептала я. — И не хотите идти вместе с нами?

Он открыл было рот, но тут же снова закрыл его.

— Из-за сестры Винифред? — догадалась я.

Я знала, как сильно он любит свою младшую сестренку. Не меньше, чем я сама, — Винифред была самой близкой моей подругой.

Брат Эдмунд по-прежнему молчал. Остальные, перебирая четки, уже заканчивали молиться; меж надгробий слышны были бормотание и щелканье бусинок.

— А вы… Джоанна, вы подумали, что будет с Артуром? — наконец произнес он.

Я перевела взгляд на могильный камень, под которым покоился брат Варфоломей. Мне не хотелось, чтобы брат Эдмунд видел мои глаза: я боялась, что он прочитает в них, о чем я сейчас думаю. Ведь мысли мои были вовсе не об Артуре, малолетнем сироте, которого я воспитывала, поскольку у мальчика, кроме меня, совсем никого не было на этом свете. Перед внутренним взором моим вдруг всплыло сердитое лицо констебля Джеффри Сковилла, и я снова услышала его слова: «Господи, ну до чего же вы глупы, Джоанна! Ведь это чистейшей воды безумие! Неужели вы не понимаете, что этим все равно решительно ничего не измените?!»