А. Веста - Оракул

Кладезь его опусов казался неисчерпаемым, и у многих доброжелателей возник законный вопрос, где прежде пряталось сие светило. Всякая «хвостатая звезда» или комета тащит за собой шлейф из осколков и пыли, и этот баловень судьбы не стал исключением. Следом за Парнасовым увязался гаденький слушок о случайно найденном «чемодане с рукописями» и загадочном консультанте, которого Парнасов всегда носил в своем дипломате.

— Знаете ли, я многим ему обязан, — застенчиво говорил Парнасов, похлопывая по лощеной кожаной крышке, будто портфель и впрямь был набит рукописями. А может быть, он намекал на литературный талисман, вроде того, что имел при себе каждый уважающий себя писатель. К примеру, Обуянов даже в бане не расставался с нефритовой обезьянкой-нецке, а молодой модернист, певец эротических вольностей, носил под мышкой надушенный платочек одной наследной княжны.

Таинственный канал, сливающий Парнасову столь ценную информацию, вскоре заинтересовал и секретных дел мастеров. Но все ключи, пароли и таинственные коды источника Герман Парнасов унес с собой в могилу.

— Да, проглядели, — прошептал Сельдерей и дал отмашку могильщикам.

Парни в серых робах бодро раскидали холмик, и вскоре в раскопе показалась немного облупившаяся палисандровая колода. Гроб неожиданно легко вынырнул из могильных пучин и, понуждаемый веревками, всплыл на поверхность. Ловко орудуя гвоздодерами, могильщики вынули скрипучие гвозди и сняли крышку.

Кто-то из понятых преждевременно вскрикнул и торопливо зажал платком нос, но в гробу не оказалось ничего ужасающего. В атласном футляре, любовно отделанном фестонами и рюшами, покоился заплесневелый кокон. Этот сверток вряд ли мог быть телом покойного, скорее ногой, рукой или каким-нибудь иным важным членом, уцелевшим в катастрофе.

Сельдерей присел на корточки рядом с гробом и хладнокровно развернул могильные пелены. В его руках оказалась старая, темная от старости деревянная марионетка: кукла Буратино с длинным носом, дерзко задранным вверх. Крестовина с веревками была срезана не так давно, и обрывки пеньки еще болтались на ее запястьях и щиколотках.

Во всеобщей тишине раздался мефистофельский хохот Обуянова:

— Ай-да Герман! Ай-да сукин сын!

— Постойте, ну как же это? А гражданская панихида? А прощание у гроба?!! — по-женски всплеснул руками Шмалер.

— А где же сам Парнасов? Бред! Мистификация! Фарс! — возмущенно шумели понятые.

— Похороны Буратино? Глупая шутка, — зловеще констатировал Сельдерей и скомандовал: — Могилу восстановить, и все свободны!

Полковник Семен Семенович Сельдерей вполне мог бы подписаться под бессмертным пожеланием классика: «Собрать все книги бы, да сжечь!», ибо не знал более пустого и никчемного занятия, чем чтение книг, особенно беллетристики. Проходя мимо книжных развалов, он ощущал почти трупный смрад, и уж заставить его взять в руки, а тем более читать эту макулатуру можно было лишь под дулом пулемета. И этот день настал, разве что вместо дула у виска оказалась жестокая служебная необходимость.

Слишком грузный «Код Фулканелли» полковник сразу отложил в сторону, немного полистал «Тайну 9–1–1», посвященную теракту одиннадцатого сентября, пощупал увесистый кирпич романа «Кот в сабо» и остановился над самой зазывной книгой, с бравым эсэсовцем на глянцевой обложке и красивой девушкой славянской наружности, с головы до ног увешанной оберегами. Это был роман «Вещий лес», раннее и самое нахальное детище погибшего Парнасова.

«…Первый месяц войны опалил лица солдат горячкой наступления», — прочел Сельдерей, отстегнул бесполезную кобуру под мышкой и двинулся в дебри Вещего леса.

Первый месяц войны опалил лица солдат горячкой наступления. От зноя закипали радиаторы грузовиков. Жаркий хмель гудел в жилах гренадеров, выплескиваясь в солдатском хохоте и визге губной гармошки.

Пехотинцы и егеря ехали на броне легких разведывательных танков Рz-II, веселые, яростные, ошпаренные до красноты северным солнцем. Офицеры, посмеиваясь, называли июль «медовым месяцем войны». Красная Армия, смятая напором «новых Нибелунгов», откатилась к востоку и опамятовала только за Валдаем. Теперь она обреченно огрызалась по лесам, и фронтовая дуга от Архангельска до Моздока гнулась и трещала как лук, стянутый стальной тетивой, и острие наступления уже целилось в кровоточащие кремлевские звезды.

Сиреневый лакированный «опель-адмирал» профессора археологии Гейнца Рузеля шел в центре танковой колонны: вот уже сутки бронированная армада без остановок ползла на восток, на рубеж Старая Русса — Холм.

Профессор Рузель, знаток древних языков и единственный в Германии специалист по «чудесам» (именно так он был отрекомендован на церемонии представления Гитлеру), впервые оказался в России. Рассеянно глядя в приоткрытое окно «опеля», он чувствовал жесточайшее разочарование, ведь Великая Природа, которой он втайне поклонялся, как источнику жизни и духа, была повсеместно изничтожена: материковые рощи и столетние боры вырублены, поля зияли язвами пожаров. Уныло чернели деревеньки, крытые первобытной щепой. Вдоль обочин мелькали наспех сколоченные лютеранские кресты с надетыми на них солдатскими касками, и марширующие мимо стальные легионы вскидывали руки в прощальном приветствии.

Официально Рузель не значился на службе Третьего Рейха. Он довольствовался званием археолога с мировым именем и давно отрекся бы от любого сотрудничества с нацистами, если бы не страх за свою жизнь, но, как он выражался в своих безмолвных монологах, это была тайна от себя самого. Тем не менее именно он, Гейнц Рузель, считался одним из главных научных консультантов Третьего Рейха, но все его рекомендации сводились в конечном счете лишь к одному: Россию лучше не трогать, и нацистские бонзы мирились с «непокорным Гейнцем», ведь сам фюрер называл его открытия «витаминами для германского духа».

Экспедиция под Старую Руссу была собрана в спешке: профессор Рузель плохо переносил летнюю жару и летом не покидал своего домика на Герингштрассе с бассейном и тенистым садом. Ночной телефонный звонок поднял его с постели. Голос на том конце трубки дрожал от волнения, и Рузель не сразу узнал своего давнего знакомца, профессора Хильшера из «Аненербе». В стенах этого таинственного учреждения Хильшер вел разработку «экзотического» оружия и изучал специфические методы ведения войны, вроде партизанского движения в России.

Осторожный и аккуратный, Рузель весьма дорожил своей научной репутацией. По его мнению, нацистские ученые излишне увлеклись оккультизмом, и Рузель уже готовил вежливый отказ, когда слова «русская Валькирия» коснулись его слуха. Едва узнав в чем дело, он сменил свой суховатый тон на почти заискивающий. Интерес ученого и первооткрывателя победил.

Перед отъездом Рузель дал несколько подписок в местном отделении СС, у него сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. По поручению Хильшера он должен был осмотреть объект, обнаруженный в лесу на берегу новгородского озера, и составить подробный отчет об увиденном, присовокупив к нему свои выводы ученого.

Под мягкие толчки и покачиванья «опеля» Рузель задремал, слегка опасаясь попасть в руки «Лесного царя» из его любимой баллады. На повороте машину подбросило: колесо «опеля» наскочило на торчащий из-под земли валун. Рузель очнулся и с восторгом уставился на диковатый и величественный пейзаж с замшелыми валунами и бурными пенистыми водопадами, словно здешние недра вскипали мифическим «молоком земли».

Узкая дорога между двух высоток, поросших густым ельником, уже успела получить прозвище Вольфсшлюхт — Ущелье Волка. Именно здесь передовой разъезд пятьдесят шестой механизированной армии напоролся на русские вилы. Короткий ожесточенный бой в ущелье сломал напор наступления. От неожиданности бронированный кулак дрогнул, и остатки колонны начали поспешный отход назад, к Радогощу. Отступающие русские части успели закрепиться на рубеже Старая Русса — Холм, и если бы не помощь шестнадцатой армии генерала Манштейна, наступление Вермахта на этом направлении было бы сорвано. Судя по донесениям, в Ущелье Волка действовал хорошо подготовленный русский смертник, точнее смертница.

Сиреневый «опель» остановился в сосновом бору. Янтарные лучи лились сквозь хвойный купол. Стволы в натеках душистой смолы казались оплавленными свечами. В молитвенной тишине едва слышно звенел одинокий птичий голос. Здесь, под сосновым шатром, обосновался штаб шестнадцатой армии. Лесной бивуак оказался по-своему живописен. Вокруг штабного блиндажа, укрытого двойным накатом из бревен, суетились интенданты, связисты тянули разноцветные провода. Курился дымок полевой кухни, и повар свежевал подстреленного кабана. Свободные в этот час офицеры, лежа на травяном ковре, лениво перебрасывались в карты. Молодые из свежего пополнения, раздевшись до пояса, выводили по трафарету руны и свастики будущих татуировок, и даже четкие армейские команды звучали по-вечернему мирно и приглушенно. Под маскировочным тентом походного лазарета разместили раненых. Среди них все еще оставались оглушенные и контуженные мотоциклисты из передового разъезда.