Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

Мануэла поискала глазами старика, замеченного ею ранее на платформе. Он был тут. С гордо понятой головой. Спокойствие не покинуло его. Ей показалось, что на его губах играет отстраненная улыбка.

И снова она ощутила себя во власти эмоций. И снова подавила внутренний голос, кричавший, что ей следует немедленно отсюда уйти.

Мануэла прикрыла глаза, словно хотела повесить занавес между собой и разворачивающимся перед ней ужасом. А когда вновь их открыла, двое приговоренных были уже охвачены огнем. Первый умирал молча. Второй вопил, умолял и вырывался, причем с такой силой, что державшие его уже обуглившиеся веревки порвались. Он кинулся вниз с костра, как живой факел. К нему немедленно подскочили палачи, ухитрились связать ему ноги и снова швырнули в огонь. Несчастный пробыл там буквально мгновение и снова выскочил. На сей раз один из солдат просто оглушил его древком алебарды, и беднягу уже окончательно швырнули в пламя.

Вечерний воздух наполнил едкий запах. Вонь жирового выпота, смешанная с запахом пота и горящей плоти.

Следующим вместо людей в огонь полетело чучело и поместили гроб, на боку которого виднелось написанное большими буквами имя: Ана Карильо. Судя по всему, женщина накануне скончалась в тюрьме.

Не успели чучело и гроб загореться, как вперед выпихнули женщину лет шестидесяти, привязанную за шею к брусу. В отличие от предшественников ее не сразу швырнули в огонь. По своей высочайшей милости, а также потому, что она покаялась в грехах, квалификатор даровал ей смерть от удушения. Один из палачей наклонился к ней, и его пальцы сомкнулись у женщины на шее. Глаза ее вылезли из орбит, она попыталась что-то сказать, но слова застряли в горле. Все тело задергалось в спазмах, и мочевой пузырь опорожнился под хохот толпы. Женщину с отвращением подняли с земли и водрузили на костер. Ее голова со страшной силой ударилась о сгнивший ящик с костями, который палачи почти в это же мгновение тоже кинули в огонь.

Мануэла услышала позади себя шепот:

— Говорят, это останки семнадцатилетней марранки, которые вчера выкопал тюремщик тайной тюрьмы.

— Вчера? Почему так рано? — хихикнул кто-то. — Боялись, что Моисей ее воскресит?

— Нет, дорогая, это на тот случай, если бы кости пришлось сушить или проветривать, чтобы убрать вонь.

— Вонь? Да эти люди воняют даже живыми.

Мануэла почувствовала, как к горлу подкатывает дурнота. На память пришли слова Талаверы: «Неужели вы до сих пор не поняли, что зрелище чужих страданий доставляет человеку ни с чем не сравнимое удовольствие?» Она закусила губу, чтобы не закричать.

В разворачивающейся перед ней сцене появилась комическая нотка. Одного из приговоренных, инвалида, посадили на стул, и пока его несли к костру, он воспользовался этим, чтобы крыть, на чем свет стоит толпу, палачей, присутствующих аристократов, щедро одаряя всех проклятиями.

Последовала небольшая заминка, нарушаемая лишь треском огня и репликами зрителей. Затем один из квалификаторов провозгласил имя следующей жертвы:

— Абен Баруэль! Абен Баруэль, уроженец Бургоса, торговец тканями, проживающий в Толедо.

Мануэла подскочила. Настал черед старика.

Гордо подняв голову, он не стал дожидаться, пока палачи поволокут его к костру, а пошел сам твердым и уверенным шагом.

Брошенный кем-то камень ударил его в висок. Старик и бровью не повел.

Перед тем как взойти на костер, он обернулся. Его взгляд снова нашел, словно и не терял, глаза Мануэлы. Его взор с поразительной остротой вонзился в глаза молодой женщины. Он так бы и стоял неподвижно, не вынуди его толчок палача двинуться дальше.

Молодая женщина рывком поднялась, охваченная внезапным резким приступом удушья.

— Прошу прощения, фра Талавера. Я удаляюсь. Священник даже не успел поинтересоваться причиной столь внезапного ухода, когда она уже неслась с трибуны вниз по лестнице…

В приоткрытое с наступлением сумерек окно королевского обеденного зала доносились псалмы и песнопения, восхвалявшие Господа.

Виночерпий взял кубок вина, открыл его и предоставил медику, присутствующему при трапезе. Тот долго нюхал напиток. Потом торжественно попробовал губами, немного выждал и одобрительно кивнул. Тогда виночерпий направился к королеве, опустился на колено и протянул ей нектар. Изабелла, королева Кастилии, супруга Фердинанда Арагонского, резким движением головы отвергла подношение.

— Обслужите донью Виверо, — велела она, указывая на сидящую справа от нее молодую женщину. — Одно из неудобств Реконкисты, — несколько усталым тоном заметила королева. — Двор постоянно переезжает. Он все время в движении, и привычки королевы — в частности, ее равнодушие к вину — все время приходится объяснять заново. На самом деле такого рода вещи не так бы меня удручали, не отражай они куда более глубокую проблему. Чиновники, государственный аппарат… Все настолько медлительное и неповоротливое…

Мануэла Виверо улыбнулась:

— Знаете, что говорят? «Жаль, что Смерть не вербует своих посланцев из министров Их Величеств, тогда мы бы жили как минимум тысячу лет!»

Изабелла изобразила удивление:

— Я этого еще не слышала. Но сказано точно, вынуждена признать. — Она подалась вперед, лицо вдруг стало замкнутым. — Почему?

— Прошу прощения, Ваше Величество?

— Почему ты сбежала еще до окончания церемонии? Фра Талавера поведал мне о своем недоумении по поводу твоего поведения. Почему?

Мануэла Виверо сложила руки, раздираемая между желанием ответить честно или выдать более смягченный вариант. Скорее подчиняясь желанию не обидеть подругу, чем королеву, она в конечном итоге предпочла второе.

— Я просто выдохлась за семь часов аутодафе. Но главным образом потому, что я всегда с трудом выносила физические страдания, особенно чужие. Вид всех этих людей, охваченных пламенем… жестокость…

— Нет! — резанул голос королевы, холодный и властный. — Нет! Смотри дальше, чем твое душевное состояние. Ты — испанка и дитя Церкви. Суд Инквизиции — самый действенный способ пробудить и возрастить национальные чувства и религиозные убеждения. В отличие от тех, кто нас критикует, надо рассматривать это не как акт возмездия или репрессии, а как возможность спасти заблудшие души. Речь идет о судьбе Испании. Наша страна может выжить, лишь объединенная единой верой. Единственной истинной верой в Господа нашего Иисуса Христа. Я протянула руку ересиархам, но они не стали меня слушать. Я долго терпела — два года, — прежде чем учредить первый трибунал Инквизиции, хотя и получила дозволение Святого Отца. Поэтому, когда говорят о жестокости… — Издав раздраженный возглас, она продолжила: — Говорю тебе с полной откровенностью: твое бегство причинило мне боль, особенно если учесть, что нынче утром ты некоторым образом представляла королеву.

Изабелла замолчала. Этой паузой воспользовался паж, чтобы приблизиться к столу и почтительно убрать крошки, упавшие на платье государыни.

Королева терпеливо подождала, пока он справится со своей работой, затем, быстро и неожиданно повернувшись, ласково потрепала Мануэлу по руке.

— Забудем обо всем этом. Я рада, что ты пришла. Я без тебя скучала.

— Я тоже без вас скучала, Ваше Величество. Каждый день, в течение трех недель, объявляли о вашем прибытии в Толедо. В какой-то момент я уже начала думать, что вы никогда не приедете.

— Я бы непременно приехала, хотя бы ради того, чтобы повидаться с тобой. — И торопливо спросила: — Скажи, Мануэла, когда мы с тобой виделись в последний раз? Шестнадцать лет назад? Или семнадцать?

— Восемнадцать, если быть точным. Это было тогда, когда ваши письма ко мне начинались словами: «Изабелла, милостью Божьей принцесса Астурии и законная наследница королевств Кастилии и Леона». И вы подписывались: «Я, принцесса», добавляя ниже «твоя подруга». Помните?

— Особенно хорошо я помню обстоятельства, при которых мы обрели друг друга.

— Я тоже помню. Это было в доме моих родителей, в Вальядолиде. Вам только что исполнилось восемнадцать, а мне пошел семнадцатый год.

В глазах королевы промелькнула мрачная тень.

— Тяжелые были времена…

— Действительно. Вы тогда пытались избавиться от гнета вашего брата Энрике и его приспешников, решительно желая отделаться от претендентов на вашу руку, которых вам хотели, во что бы то ни стало навязать.

— Тогда как я остановила свой выбор на одном человеке, одном-единственном: принце Фердинанде Арагонском.

Мануэла поднесла кубок к губам и отпила небольшой глоток вина.

— Ваше Величество, могу я вам кое в чем сознаться? Вопрос, который всегда жег мне губы, но который я никогда не осмеливалась задать. Почему именно этот выбор? Его Величество Фердинанд — ваш кузен, вы не были в него влюблены и никогда его не видели.

Лицо королевы помрачнело.

— В детстве мне довелось стать свидетельницей многих драм. Благодаря моему братцу я лицезрела поругание королевской власти, видела властелина, не способного заставить себя уважать, государство, разодранное на части и ослабленное. И поклялась, что в тот день, когда стану королевой, никто не будет мне указывать. Именно поэтому вопреки всему я решила выйти замуж за принца Арагонского. Я выбрала его, потому что знала — уже в семнадцать лет, — что благодаря этому браку я превращу Кастилию в могучее государство, каковым она теперь и является. Я знала, что этот союз положит начало политическому объединению всего Полуострова, что из нас с ним получится непобедимая пара, способная однажды окончательно освободить Испанию от арабского присутствия, завершив таким образом Реконкисту, начатую нашими отцами. Помолчав, она сказала: