Джинн Калогридис - Я, Мона Лиза

— Но я не способна причинить вред кому бы то ни было!

— Твоя судьба предопределена Всевышним. У Него свои причины так поступить с тобой.

Я хотела расспросить его подробнее, но астролог окликнул возницу, и пара прекрасных вороных унесла его прочь.

Я в растерянности побрела к дому. Случайно подняла взгляд и увидела, что из окна верхнего этажа на меня смотрит Дзалумма.

Когда я вошла к себе в спальню, рабыни там не было. Я просидела в комнате еще полчаса, и только потом меня позвала мама.

Она не покинула большой зал, где принимала астролога. Увидев меня, она улыбнулась, явно не подозревая о моем разговоре с гостем. В руке она держала несколько листов.

— Иди сюда, садись рядом, — весело сказала она. — Сейчас я все тебе расскажу о твоих звездах. Нам давно следовало бы составить для тебя гороскоп, поэтому я решила, что ты все-таки заслуживаешь новое платье. Сегодня отец отвезет тебя в город, чтобы ты выбрала ткань. Но о гороскопе, чур, молчок. Иначе он решит, что мы с тобой транжиры.

Я подошла к ней на негнущихся ногах, села, выпрямив спину, и крепко сцепила руки.

— Взгляни. — Мама разложила листы на коленях и ткнула пальцем в какую-то строчку, выведенную аккуратным почерком астролога. — Ты родилась под знаком Близнецов, значит, твоя стихия — воздух. В это время Рыбы были на подъеме, что означает воду. Твоя луна находится в знаке Овна — это огонь. А, кроме того, в твоем гороскопе много аспектов земли, так что все стихии отличным образом уравновешивают друг друга. Все это указывает на весьма счастливое будущее.

Пока она говорила, во мне вскипал гнев. Последние полчаса она занималась тем, что выдумывала, сочиняла для меня утешительную ложь. Астролог оказался прав: в этом доме не приходилось надеяться на правду.

— У тебя будет длинная хорошая жизнь, богатство и много детей, — продолжала мама. — И тебе не нужно беспокоиться, за кого выходить замуж, ведь расположение твоих звезд столь благоприятно к любому знаку…

Я не дала ей договорить.

— Нет, — сказала я. — По гороскопу у меня огненный знак. Моя жизнь будет отмечена предательством и кровью.

Мама резко вскочила; бумаги с ее колен разлетелись по полу.

— Дзалумма! — прошипела она, в глазах ее пылала ярость, какой я до сих пор в ней не замечала. — Она говорила с тобой?

— Я говорила с астрологом.

Это сразу успокоило маму, и ее лицо стало непроницаемым. Тщательно подбирая слова, она спросила:

— Что еще он тебе сказал?

— Больше ничего.

— Так это все?

— Все.

Она тяжело опустилась на стул, словно обессилев.

В гневе я даже не подумала, что моя добрая, любящая мама хотела всего лишь защитить меня от пугающих известий. Я вскочила со стула.

— Все, что ты до сих пор говорила, — ложь. Что еще ты от меня скрываешь?

Жестоко было бросать такие обвинения. Она взглянула на меня, словно сраженная ударом. Но я все равно повернулась и вышла из зала, а мама так и осталась сидеть, прижимая руку к сердцу.

Вскоре я заподозрила, что мама и Дзалумма серьезно повздорили. Всю жизнь они поддерживали очень теплые отношения, но после второго приезда астролога мама каждый раз, когда Дзалумма входила в комнату, напускала на себя неприступный вид. Она старательно избегала встречаться взглядом с рабыней и ограничивалась немногословными приказаниями. Дзалумма, в свою очередь, помрачнела и замкнулась в себе. Прошло несколько недель, прежде чем они вернулись к прежней дружбе.

О моем гороскопе мама со мной больше ни разу не заговаривала. Я не раз собиралась попросить Дзалумму отыскать бумаги, которые астролог оставил матери, и прочитать правду о своей судьбе. Но каждый раз меня удерживало чувство страха.

Я и без того знала больше, чем мне хотелось бы.

Но прошло еще два года, прежде чем я узнала о преступлении, с которым была неразрывно связана.

В огромном холодном соборе Санта-Мария дель Фьоре перед алтарем стоял Бернардо Бандини Барончелли, изо всех сил стараясь унять дрожь в руках. Разумеется, ему это не удалось — как не удалось скрыть от Господа черноту своей души. Он в молитвенном жесте сложил ладони и поднес их к губам. Зашептал срывающимся голосом, моля об успехе рискованного темного дела, в которое оказался замешан, и о прощении в случае успеха.

«Я благочестивый человек. — Барончелли направил все мысли к Всевышнему. — Я всегда желал людям добра. Как же я в это ввязался?»

Ответа не последовало. Барончелли уставился на алтарь из темного дерева и золота. Сквозь витражные окна купола вниз струился утренний свет, отражаясь от золоченых фигур желтыми лучиками, в которых поблескивали пылинки. Это зрелище навеяло на него мысли о незапятнанном Эдеме. Конечно, Бог был там, но Барончелли ощущал не божественное присутствие, а только собственную порочность.

— Прости меня, Господи, самого несчастного грешника, — бормотал он.

Его тихая молитва смешивалась с сотнями других приглушенных молитв, звучавших под сводами кафедрального собора Святой Девы Марии с цветком лилии в руках, называемого горожанами попросту — Дуомо[2]. Это святилище, одно из самых больших в мире, было построено в форме латинского креста. Все сооружение венчало величайшее достижение архитектора Брунеллески — невероятный по своим размерам купол, казалось висящий в воздухе без опоры. Видимый в любой части города, оранжевый кирпичный купол магическим образом господствовал в небе и стал, подобно лилии, символом Флоренции. Он возносился так высоко, что когда Барончелли впервые его увидел, то подумал, что верхушка наверняка достигает Небесных Врат.

Но именно в это утро Барончелли пребывал в царстве, расположенном гораздо ниже. Хотя план вроде бы был настолько прост, что не предполагал никаких осечек, теперь, когда яркий рассвет обещал до боли чудесный день, заговорщика захлестнули дурные предчувствия и сожаление. Последнее чувство сопровождало его, чуть ли не всю жизнь: он родился в одном из самых богатых и знатных семейств города, но, достигнув преклонного возраста, промотал состояние и влез в долги. Кроме своего банковского дела, ничего другого он не знал, поэтому теперь стоял перед выбором: перевезти жену и детей в Неаполь, где просить помощи и покровительства у одного из богатых родственников — участь, с которой его прямодушная супруга, Джованна, никогда бы не примирилась, — или предложить свои услуги одному из двух самых значительных семейств Флоренции, державших банкирские дома: Медичи или Пацци.

Сначала он отправился к самым всесильным банкирам — к Медичи. Они его отвергли, чем он не переставал возмущаться. Зато их соперники, Пацци, приняли его в свою паству; именно по этой причине сегодня он стоял в первом ряду толпы молящихся, рядом со своим работодателем, Франческо де Пацци. Вместе с родным дядей, рыцарем мессером Якопо, Франческо руководил семейным делом в чужих странах. Это был маленький человечек с заостренными чертами лица и узкими глазками под темными, необычайно густыми бровями; рядом с высоким, представительным Барончелли он смотрелся как уродливый карлик. Через какое-то время Барончелли начал презирать Франческо еще больше, чем всех представителей семейства Медичи, ибо его начальник был склонен к вспышкам гнева и часто, не стесняясь в выражениях, напоминал Барончелли колкими словами о его банкротстве.

Чтобы обеспечить семью, Барончелли был вынужден улыбаться, когда оба Пацци — и мессер Якопо, и юный Франческо — оскорбляли его и обращались с ним как с простолюдином, хотя на самом деле он не уступал им в знатности. Поэтому, когда возникла мысль о заговоре, Барончелли оказался перед выбором: рискнуть головой и признаться во всем семейству Медичи или позволить семейству Пацци сделать из него соучастника и добиться тем самым места в новом правительстве.

Сейчас, когда он просил у Бога прощения, он ощущал правым плечом теплое дыхание такого же заговорщика, как он. Человек, молившийся за его спиной, был одет в джутовую робу кающегося грешника.

Слева от Барончелли беспокойно ерзал Франческо и все бросал взгляды вправо, мимо своего работника. Барончелли проследил за его взглядом: оказалось, что Франческо все время смотрел на Лоренцо де Медичи, который в свои двадцать девять лет и был фактическим правителем Флоренции. Номинально Флоренцией правила синьория, совет из восьми приоров и главы городского магистрата, гонфалоньера справедливости[3]; всех этих людей выбирали среди знатных семейств Флоренции. Предположительно выборы проходили справедливо, но что любопытно — большинство избранных неизменно проявляли лояльность к Лоренцо, а гонфалоньер находился в полном его подчинении.

Франческо де Пацци был некрасив, но Лоренцо превзошел его в уродстве. Облик высокого и мускулистого человека, заметного в толпе, портило редкое по своей непривлекательности лицо. Длинный заостренный нос заканчивался вздернутым и свернутым набок кончиком, плоская переносица заставляла Лоренцо заметно гундосить. Нижняя челюсть так сильно выпирала, что, когда он входил в комнату, подбородок его опережал. Это отталкивающее лицо обрамляли темные волосы, закрывавшие уши.