Антон Чиж - Пять капель смерти

— Видали, — говорит, — каков улов! Помогай, растяпы, будет чем душу согреть.

Тут уж нас уговаривать не пришлось. Взялись дружно. Колька перевернул его, на жилетке цепочка блеснула. Петька ее живо содрал с часами и за пиджак принялся, карманы выворачивал. Я тогда еще подумал: чего это мертвец такой мягкий, будто и не на морозе належался? Странное дело.

Тот случай остался в моей памяти. Скажу больше: он стал хорошим уроком. Жаль, что учимся мы на собственных ошибках. Что поделать, если в нашей работе, господа офицеры, невозможно прописать на каждый случай инструкцию или составить циркуляр. Приходится полагаться на собственное чутье, а оно иногда подводит даже самых опытных из нас.

Это случилось незадолго до Рождества, кажется, 4 или 5 декабря 1904 года. Я прибыл на плановую встречу со своим агентом. Для этих целей имелась явочная квартира в неприметном домишке. Содержалась она за счет отделения, но ключи хранились у меня. Мало ли что.

Как обычно, я прибыл с запасом в полчаса: проверить все, предотвратить любые случайности. Комнату давно не топили, да и не проветривали, воздух был спертым. Я решил не зажигать свет и сидел в сумерках.

Скрипнула дверь. Второй ключ был только у моего агента. Я проверил по карманным часам: агент пунктуален. Замечу, что часы эти были со мной еще с начала карьеры в Харькове, хоть польского серебра[3], но я к ним привык. Что-то вроде талисмана.

Агент вошел тихо, сел напротив. Мы не подавали друг другу руку, так было заведено. Я позволил себе несколько ничего не значащих вопросов о здоровье и погоде и затем приступил к делу, спросив отчет о проделанной работе. Отчет излагался с большим количеством подробностей, когда предмет изучен глубоко или желают пусть в глаза пыль. Я терпеливо слушал, ничем не выражая своего отношения. Это было ни к чему.

Окончив монолог, агент ждал моей реакции. Я позволил себе большую паузу, не хуже великого трагика, да хоть того же Щепкина или Варламова-Дальского. Наконец, когда молчание стало тягостным — я давно заметил, что молчание в полутьме всегда кажется предчувствием беды, — сдержанно поблагодарил и сказал:

— Эта информация имеет некоторый интерес. Но для вас, дорогой Шмель, отныне будет новое поручение. Куда интереснее попа Гапона и его фабричных. С этими господами вы прерываете все отношения. Раз и навсегда.

Агент попытался возражать. Я не стал объяснять, что сменить задание пришлось, так как Шмель выдавал откровенную дезинформацию. Видимо, революционное окружение Гапона раскусило предательство. Выдумывать достойные объяснения было утомительно, а сообщить настоящие причины — глубоко ранить самолюбие Шмеля, и так болезненное сверх всякой меры. К тому же агент обходился нам изрядно. Платили ему поболее, чем моему заместителю. Не бросать же деньги на ветер.

Шмель все-таки обиделся:

— Прикажете за лавочниками следить или сразу в филеры отправите?

Не скрою, я неплохо владел мастерством тонких комплиментов, как, впрочем, и умением дергать за рычаги управления человеческой натурой: страхом, деньгами и лестью. К Шмелю я применял лесть, всегда успешно. Объяснив, как мы ценим тот мед, что он приносит в наш улей, я предложил агенту ознакомиться с новым объектом. Закончить мне не дали. Агент сообщил, что удалось нащупать ниточку заговора, по сравнению с которым вся деятельность рабочих кружков Гапона — невинная игра.

Не скрою, я был заинтригован, даже несколько сбит с толку. И попросил изложить неведомую нам угрозу государственному строю, начав с конкретных имен.

Шмель сообщил, что ему удалось проникнуть в окружение профессора Окунёва.

Этот веселый господин был нам знаком. Лет тридцать назад он преподавал древние языки в Петербургском университете и позволял себе проповедовать с кафедры свободу, равенство, братство и прочие гулпости. Окунёв проходил свидетелем по делу студенческой террористической группы «Свобода или смерть!». Но привлечь его не удалось, так как прямых улик против него не нашлось. С тех пор он находился под негласным надзором. Однако ничего особенного за ним не числилось.

Года два назад он оставил преподавание и опубликовал в газетах и журналах серию яростных статей, в которых доказывал (в рамках цензуры) бесполезность и вредность религии, писал о свободе личности, не ограниченной никакими запретами. Иногда он читал общедоступные лекции на столь же щекотливые темы. Уличить его в чем-то большем, чем интеллигентская болтовня, не удалось. Серьезного вреда ожидать не приходилось, в общем-то, его держали за городского сумасшедшего.

Выбор господина Окунёва казался, мягко говоря, сомнительным. А скорее бесполезной тратой сил и времени. О чем со всей прямотой я сообщил агенту.

— Вы ничего не знаете! — возразил агент. — А я знаю наверняка, что Окунёву удалось наткнуться в древних текстах на разгадку некоей тайны, которая может перевернуть современную жизнь.

Не удержавшись, я предположил, что Окунёв, видимо, раскусил философский камень, не меньше. На что Шмель очень серьезно ответил:

— Не совсем философский камень, но что-то очень близкое. Он разгадал секрет некоего забытого индийского божества.

Это было чересчур. В столице каждый день растет напряженность, реальные враги готовятся к активным действиям, а мне предлагают игры с индийскими богами… Шмель, ощутив мое отношение, стал торопливо рассказывать, что Окунёв у себя на даче в Шувалове завел корову, подолгу пропадал в полях и вообще что-то варил, смешивал и выпаривал на заднем дворе. Остается совсем немного, чтобы проникнуть в его тайну.

— Он проговорился, что, как только испробует изобретение, у него появится сила, способная в мгновение ока свергать троны и дарить свободу народам, — закончил Шмель.

После такого заявления агента следовало немедленно отправить в отставку. Но что-то меня удержало от разумного и единственно верного решения. Быть может, искренняя, захватывающая уверенность, с какой был произнесен этот откровенный бред. В любом случае я позволил себе слабость, как стало ясно в дальнейшем — непростительную. Я согласился на предложение и дал поручение выяснить, что же там такое намешал Окунёв. Сроку отводилось до 2 января. На следующей встрече я потребую полный и детальный отчет.

Шмель, окрыленный и в целом счастливый, выпорхнул из квартиры. А я — выждав четверть часа и внимательно осмотрев улицу на предмет сомнительных прохожих. Привычка к постоянной бдительности стала моей второй натурой. Жаль, что в тот раз я не вполне ей доверился.

Настроение мое в тот день, Коля, как раз перед Новым годом, по правде сказать, было чудесное. Местные лавочники постарались. Нанесли полные корзины снеди, не говоря о хрустящих бумажках. За что?

За то, Коля, чтобы смотреть сквозь пальцы на разные и мелкие делишки.

А в нынешний год что творится? Какой-то жалкий поросенок, две индейки, пять фунтов конфет да пол-ящика мадеры. Денег — шиш! Где почтение к чину? Нет, совсем народ испортился. Страх потерял. Смотрят, как заводские бузят, и думают, что им можно. Свободу и гражданских прав желают. Ну ничего, покажу им свободу с правами в отдельно взятой лавке. Напомню, что такое власть участкового и кто дает патент на торговлю. Хорошенько запомнят, что значит местное полицейское начальство в России. Будут как шелковые. Запомнят, что вековые традиции подношения полицейским чинам не подлежат пересмотру. Это не мзда вовсе. Разве благодарность человеку, который денно и нощно печется о защите и покое обывателя, — это взятка?! Это законное уважение к чину.

Так вот. Накануне, Коля, ко всему прочему, засиделся я в гостях у кума, с которым приговорили четверть беленькой[4], отчего кум тихо свалился под стол, а вот я смог добраться до квартиры, хоть по стеночкам.

Скажу так: пристав имеет право и погулять! Кто ему слово скажет? Все городовые и околоточные[5] в его подчинении. Андриан Щипачев на Васильевском острове — наместник богов, пусть и над 2-м участком. Может себе позволить. Но только в праздники. И где кум берет эту поганую водку? Выпили-то всего ерунду. Вот холодец кума готовит изумительный!

Значит, встал я поутру совсем больной. Скажу тебе так: избегай, Коля, такой напасти, одно мучение от ней. Решил разогнать похмелье ранней прогулкой по морозцу. А холодина была лютая. Иду по Тучковой набережной, рядом с Биржевым мостом. В такое раннее время народцу до крайности мало. Отвести душу не на ком. Как назло, только одна пролетка виднелась шагах в тридцати. Сошла с нее барышня в коротком полушубке, темно-синей юбке и шляпке, вуаль густая. Подошла к парапету и на лед засмотрелась.