Дмитрий Леонтьев - Обитель

Благословив, он вышел, а я налил себе крепкого, пахнущего травами чая и открыл пожелтевшую от времени тетрадь. Почерк был мелкий, убористый, но аккуратный и хорошо читаемый. Буквы ровные, старательно выведенные, словно усердный школяр упражнялся в чисто­писании. Во всяком случае, с этой стороны препятствий не предвиделось. Я придвинул свечу поближе и принял­ся за чтение...

Лондон

Кромвель роуд 41 Лично в руки мистеру Ч.

Достопочтенный сэр! Приношу свои извинения за столь странный тон письма, но, как вы понимаете, он продикто­ван исключительно соображениями секретности, а не на­ивности, или, тем паче, никоим образом не проявлением неуважения к вашей персоне. Вам хорошо известно, с ка­кой сыновней благодарностью и величайшей почтитель­ностью я отношусь к вам, принявшем столь деятельное участие в моей судьбе после смерти родителей.

Считая вас одним из величайших людей за всю историю Англии, я благодарен судьбе за то, что она свела вас в окопах бурской войны с моим отцом, и часть ва­шего сердечного расположения к нему перелилась и на мою скромную персону. Сам я, в силу юности лишенный опыта, вряд ли смог бы избрать предложенную вами ка­рьеру, а без вашей протекции вряд ли мой рост был бы столь стремителен. Только благодаря вам я имею и столь достойную работу, и столь увлекательное путешествие, из которого и пишу эти строки.

Как вы уже догадались, я решил вести этот дневник, обращенный к вам, с отчетом о моем путешествии. Я по­думал, что, отправляясь в столь дикую, бескультурную и к тому же охваченную безумием революции Россию, я вполне могу подвергаться определенному риску, а ста­ло быть, для вас могут остаться загадкой как моя судьба, так и проделанная мной работа. Из-за смуты, охватив­шей эту страну, мне тяжело будет отправлять вам отче­ты под видом «путевых заметок» журналиста «Дейли грэфик», поэтому я надеюсь, что хоть этот дневник рано или поздно попадет к вам в руки. Со стороны это вряд ли вызовет подозрение: журналистские очерки и есть журналистские очерки, а вот в Петрограде я постараюсь передать его в наше посольство, и вы будете иметь под­робный отчет о выполненной работе. В любом случае что-то, но дойдет до вас: либо я, либо мой отчет, хотя лично мне хотелось бы надеяться на первое. Впрочем, если мы с ним окажемся у вас одновременно, я тоже не стану сожалеть. А теперь, с вашего позволения, я начи­наю...

6 марта 1918 года наш корабль пришвартовался в Мурманске, высадив на берег сто тридцать морских пехотинцев и вашего покорного слугу: специального корреспондента «Дейли грэфик» — Джеймса Блейза. Су­масшествие, охватившее Россию, играет на руку немцам, позволяя перебрасывать дивизии с Восточного фронта на Западный, и задача столь малочисленного десанта со­стоит не столько в том, чтобы помешать противнику овладеть Карелией и выйти к Белому морю, сколько в ока­зании помощи желающим спастись от большевистского правительства. Русские встречали нас овациями. Они надеются с нашей помощью свергнуть захватившую власть кучку интриганов, но, правда, пока совершенно не знают, что будут делать после этого. Вы были правы: здесь никто не знает, чего хочет, зато все точно знают, чего не хотят.

Разумеется, я отлично помню наш последний разговор и ваши инструкции по положению дел в разва­ливающейся на куски России. Я, как и вы, не пылаю особой любовью к этой стране, отличной от нас по мышлению, религии и традициям. Но, кажется, дело обстоит еще хуже, нежели мы предполагали. Я пока еще не обладаю достаточной информацией и потому воздержусь от поспешных суждений. Но все же здесь происходит что-то совсем иное, нежели мы предпола­гали...

Мое первое впечатление от России было ужасным. Я даже не говорю про мерзость запустения и анархии, вызванную октябрьским переворотом, но даже сам быт, повальная нищета и безграмотность населения, отсут­ствие хоть какого-либо воспитания в широких массах вызывают искреннюю брезгливость. Я не понимаю, как такая богатая и большая страна может жить так бедно и неустроенно? Нет, решительно русские не способны к самоорганизации. Им требуется мудрое и решительное управление со стороны, что уже неоднократно доказано их же историей. Голодать, сидя на угле и золоте, и быть столь неграмотными в наступившем просвещенном двадцатом веке? Нет, это безалаберность...

Непросто мне дается и общение с местным населением. У этих людей совершенно иной менталитет и пол­ное отсутствие какого-либо воспитания. Пока я ехал в вагоне (грязном, промерзшем, лишенном всяческих удобств!), практически каждый из оказывавшихся со мной по соседству, стремился вылить на меня целую кучу бесполезных, назойливых и откровенно раздражающих подробностей о своей жизни, умозаключениях и настроениях. Они явно считают своей обязанностью посвятить в это любого повстречавшегося им ино­странца.. Мы, англичане, считаем правилом хорошего тона не только не говорить о себе, но и не расспраши­вать о личном других. Здесь же любой человек, на ко­роткое время оказавшийся рядом со мной, пытается нагло и бесцеремонно лезть в мои убеждения, мою жизнь и мое прошлое. Грубость неимоверная. При всем уважении, которое я испытываю к вам, сэр, теперь я не согласен с вашей фразой: «Русских часто недооценива­ют, а между тем они способны хранить секреты не только от врагов, но и от друзей». Сэр, они вообще не умеют хранить секреты! Впрочем, они вообще ничего не умеют хранить! Наше национальное воспитание, ос­нованное на строжайшем и ежесекундном самоконтро­ле, они считают «чопорностью» и «замкнутостью», и при этом обижаются, словно я обязан играть в игру «Выслушай каждого встречного и расскажи в ответ са­мое сокровенное». Большую часть дороги, проведенной мной в поезде, я вынужден был изображать спящего. Поезд шел крайне медленно, и я едва не замерз заживо. Вы представить себе не можете, какое колоссальное об­легчение я испытал, наконец покинув этот поезд! Но это чувство было недолгим. На станции не было ни одного извозчика! Да что там извозчика: не было даже самого низкопробного трактира, в котором я мог бы обогреться, подкрепиться и расспросить о дальнейшей дороге! Впрочем, если быть совсем педантичным, то стоит сказать, что и самой станции тоже не было. По­езд просто остановился посреди леса, и я имел сомни­тельное удовольствие узнать, что сугроб, в который меня высадили, и называется «N-ская верста».

Какой-то бородатый крестьянин в грязном, засаленном тулупе, вышедший со мной на этой же «станции», заметил мою растерянность и, по врожденной русской привычке, полез с назойливыми вопросами: кто, куда и зачем? Раздраженный, я ответил ему, что оказался здесь случайно и никого не знаю. К моему удивлению, этот сердобольный мужик проявил гостеприимство и предложил свою помощь. Он проводил меня до бли­жайшего селения, оказавшегося верстах в двух за лесом, и завел в какой-то дом на окраине, где представил меня молодой и даже довольно симпатичной хозяйке, как впоследствии оказалось — вдове погибшего год назад солдата. Добросердечная женщина согласилась за уме­ренную плату предложить мне и обед и ночлег. Я дал нежданному помощнику щедрые чаевые и попросил раз­добыть мне лошадь. На том мы и расстались.

Хозяйка оказалась на редкость гостеприимна. Как джентльмен, я не буду останавливаться на этом подроб­нее. Скажу лишь, что когда, посреди ночи, в мою ком­нату ворвались трое вонючих, размахивающих ножами мужиков, я было решил, что вернулся неожиданно «вос­кресший» муж, и первые несколько минут, как джент­льмен, отбивался исключительно по правилам бокса, пока не узнал в одном из нападавших пригласившего меня сюда крестьянина. Сообразив, что меня пытаются банально ограбить, для чего и заманили в эту ловушку, я моментально избавился от угрызений совести и от ве­дения «джентльменского боя» перешел к приемам гру­бым, но эффективным. Доносить властям о происшест­вии смысла не имело и, оставив на попечение перепуганной хозяйки три покалеченных и бессознатель­ных тела, я поспешил покинуть злополучную деревню. Как ни странно, но это происшествие даже несколько облегчило мое путешествие. Дело в том, что у ограды я нашел двух привязанных лошадей, без сомнения, принадлежащих грабителям. Лошади были плохие, тощие и заморенные, но, меняя их каждые три часа, я уже к по­лудню следующего дня добрался до чистой и вполне благовидной деревушки, где сумел узнать дальнейшую дорогу и даже найти ночлег у местного старосты. Кста­ти, поведав о своих злоключениях, я услышал интерес­ное определение произошедшему. Знаете, сэр, как рус­ские называют подобные выходки? «Пошаливают». Сначала я возмутился, а потом сообразил, что это — разновидность местного юмора. Ну кто ж в здравом уме будет называть душегубов — «шалунами»? Правда, это весьма специфичный юмор, из разряда «черного», но, как известно, в чужом доме свои порядки не устанавли­вают. А ведь раньше в России было очень хорошее, жи­вое и остроумное чувство юмора. Достаточно вспомнить произведения Грибоедова, Пушкина Гоголя. Русская ли­тература вообще оставляла у меня довольно светлые впечатления. Разве что за исключением романов госпо­дина Достоевского, но его размышления, были, скорее, анализом надвигающейся беды...