Дэвид Дикинсон - Смерть на Невском проспекте

В эти дни он много наблюдал за женой. Примечал радость в ее глазах, когда она смотрела на него, думая, что он этого не видит. Радуется, что я жив, говорил он себе. Любовался грацией, с какой она входила в комнату или пересекала улицу, и чувствовал, что влюблен так же, как на другой день после свадьбы. Когда он сказал ей, что созрел и готов отказаться от своей детективной деятельности, она кинулась ему в объятия и прижалась лицом к его плечу.

— Фрэнсис! — сказала она. — Торжественно обещаю, что никогда больше не заговорю об этом, если ты сам не заговоришь. А теперь давай пойдем куда-нибудь и устроим роскошный праздничный ужин!

Долго потом Пауэрскорту пришлось ломать голову, случайно ли она выбрала для своей «засады» момент, когда он был еще сравнительно слаб. Отреагировал бы он так же, если б был в полной силе? Потому что через некоторое время, когда они вернулись из Позитано и жизнь вошла в привычную колею, обнаружилось, что жизнь как-то потеряла смысл. По утрам он покупал все больше газет, после обеда совершал все более долгие прогулки, но это никоим образом не возмещало утрату жизненной цели. Возможность заняться исследовательской работой или принять сан даже не обсуждалась — это просто не сработало бы. В общем, он затосковал. Утром все неохотней поднимался с постели. Вечерами перебирал со спиртным. Леди Люси и Джонни Фицджеральд созвали чрезвычайное совещание, для конспирации проведя его у свояка Пауэрскорта, Уильяма Берка, известного в лондонском Сити финансиста. Именно Джонни придумал, как им следует поступить.

— Послушайте-ка, леди Люси, Уильям, у меня идея! Прежде всего, вспомните, что произошло со мной самим. Когда мы с Фрэнсисом не занимались каким-нибудь делом, я часто бывал не в себе, творил что-то непотребное и прикладывался к бутылке. А теперь? Скоро выходит моя первая книга о птицах, и в издательстве попросили, чтобы я подготовил еще две. Я не говорю, конечно, что Фрэнсис должен взяться за орнитологические изыскания, наблюдать за чибисами или тиркушками луговыми. Но он такой умный, что может писать книги о… ну, почти что о чем угодно. Например, о самых выдающихся преступлениях, которые он раскрыл, — или нет, так не пойдет, наверно, это вопрос слишком деликатный.

Джонни перевел дыхание и сделал глоток отличного шабли, которым славился винный подвал Берка.

— Знаю! Я знаю, что нам нужно! — продолжил он, в возбуждении подавшись вперед. — Послушайте, как вам это? Помните, когда мы работали над делом Кристофера Монтегю, был там один персонаж, которого арестовали по подозрению в убийстве, и нам пришлось его вытаскивать? Бакли его звали, он был адвокат, Хорас Алоизиус Бакли. Он разъезжал по всей стране, посещая вечерние богослужения в каждом кафедральном соборе, когда Фрэнсис с полицией перехватили его в Дареме… нет, по-моему, все-таки это было в Линкольне. В общем, после того, как его оправдали, на квартире у этого Бакли была устроена вечеринка, и я спросил его, что можно почитать о кафедральных соборах, есть ли вообще какая-нибудь книга, доступная широкому читателю, который мог бы прочесть ее, сидя у себя дома, и неплохо сэкономить на железнодорожных билетах. Он сказал, что нет, такой книги нет. Ну вот, пожалуйста! Френсис становится писателем и пишет историю кафедральных соборов. Ему это понравится. И может быть, один из своих трудов он посвятит мистеру Бакли. Ведь соборы, как птицы, они есть везде — в Англии, Франции, Германии, Италии! Фрэнсису жизни не хватит, чтоб все объехать!

И вот теперь Пауэрскорт, много месяцев спустя после поездки в Позитано, углубился почти на шесть веков вглубь, чтобы узнать, как стягивающие арки спасли Уэльский кафедральный собор.

Он полюбил странный язык церковной архитектуры, все эти термины для посвященных, он полюбил крытые внутренние галереи, ряды окон, освещающих хоры, приделы, ризницы и арочные проемы, трансепты и нефы, клиросы и купели, нервюрные крестовые своды и витражные окна, совсем еще свежие мемориалы погибшим в Бурской войне и потрепанные в боях полковые знамена. Невозможно было привыкнуть к ошеломляющей величине соборов. Казалось непостижимым, как люди, жившие в тринадцатом-четырнадцатом веках, сподобились выстроить такие массивные святилища своему Богу. Он разговаривал с профессионалами — каменщиками, плотниками и архитекторами, интересовался их мнением о зданиях. Он пытался узнать, что жители городов, в которых есть кафедральные соборы, думали о них тогда, когда собор только строили, но таких свидетельств не сохранилось. Он говорил с современниками: лавочниками, торговцами, юристами, политиками, настоятелями и рядовыми клириками — о том, что собор значит для них теперь, в начале двадцатого века. Выяснилось, что кафедральный собор для горожан — что-то вроде бессмертного родственника, непременная часть личной жизни и истории семьи, неотъемлемый фон бытования с детства до старости. Кафедральные соборы в Глочестере и Херфорде, Солсбери и Норвиче прославили эти города и привлекли в них множество туристов, которых с годами становилось все больше, — тех, кто хотел приобщиться к историческому наследию страны, подивиться мастерству предков. Однако, как правило, собор при этом отнюдь не воспринимался как светоч веры, как свидетельство стремления человека к вышнему, вечному, духовному. Собор был родным, собор был прекрасным, собор был подвигом архитектурной мысли — но светом, во тьме светящим, он нет, не был. Даже настоятели, подобно декану Уэльского собора, люди, ответственные за подобающее их назначению функционирование этих огромных зданий и регулярное проведение богослужений, по мнению Пауэрскорта, относились к своему делу так же, как те, кто налаживает эффективную работу почтовой службы или планирует военный поход через континент. Кафедральный собор — в Кентербери, Уорчестере или Эксетере — когда-то в глазах жителей возвышался над обществом, парил в небесах, поближе к раю, высоко над земными заботами горожан. Когда-то он был — чудо. Теперь — стал всего лишь деталью пейзажа, такой же, как мэрия или публичная библиотека.

Саров, Россия, июль 1903 г.

Плотные клубы пыли поднимались метра на три над землей и висели по бокам дороги, не опадая. Летом 1903-го стояла сушь, перегруженная дорога не справлялась с несметной толпой богомольцев. Люди собрались со всей России: странники из Сибири, юродивые из Крыма, крестьяне в домотканой одежде из самого сердца страны. Были тут увечные и здоровые, ковыляли безногие калеки на костылях, плелись измученные матери с бледными, больными детьми, на руках либо катя их перед собой в самодельных колясках, и чахлые детки, казалось, не дотянут до конца путешествия. Многие шли, прижимая к груди иконы святого Серафима или Богородицы, бормоча молитвы. Кое-кто нес корзины со снедью, иные решили поститься, пока не узрят мощей святого, упокоенных в новопостроенном храме. Безумным и болящим разумом мерещилось что-то свое, они дико вскрикивали, визгливо пытались рассказать, что видят. И в сердце всей этой процессии ехали в своей императорской тройке царь и царица, Николай и Александра, стремясь к той же цели, что и их подданные. Слух о том, что среди паломников император с императрицей, разносился по окрестным селам. Толпы крестьян выходили навстречу, чтобы поклониться, выказать свою преданность самодержцу с супругой, которых никогда не видели раньше и больше никогда не увидят.

Саров был их целью, Саров, где в восемнадцатом веке обитал когда-то один из самых почитаемых на Руси святых. Его останки предстояло перенести из могилы на монастырском кладбище в новый храм, окрещенный его именем. Звали преподобного Серафим. Указ о его причислении к лику святых уже был подписан, а церемониал — чин канонизации — как раз должен был состояться в Сарове. Каждый богомолец, даже дети, — все знали историю преподобного Серафима. Многие выпевали вслух самые известные его молитвы, чтобы поддержать себя на долгом и нелегком пути.

Юношей придя в Саровский монастырь, Серафим прошел все степени монастырского искуса, был пострижен в монашество и добровольно удалился в лесную хижину, где проводил время в строгом посте, трудах и молитве. Рассказывали, что дикие звери приходили к его порогу, медведь брал хлеб из его рук. Но однажды явились трое грабителей и потребовали денег. Когда Серафим сказал им, что денег у него нет, они жестоко избили его и бросили, решив, что он умер. Серафим же с великим трудом добрел до монастыря и запретил наказывать нечестивцев. После этого он начал принимать страждущих, утешать и исцелять их. Люди верили, что он возвращает слух и зрение и может справиться с любой хворью. В некоторые праздники к нему приходило по нескольку тысяч человек. Слава его была велика и после смерти только упрочилась. Вот почему столько людей шло в Саровскую пустынь, на открытие храма, где будут выставлены на поклонение мощи святого.