Клод Изнер - Полночь в Часовом тупике

«Да уж! Надо сегодня там опять пройтись, посмотреть. Только бы отделаться от этой липучки Рафаэля Субрана».

Дорога до Бастилии, где он намеревался встретиться с этим своим приятелем со времен учебы в Консерватории, оказалась невероятно путаной из-за строительства метрополитена, который должен был соединить Венсенские ворота с воротами Майо. Хотя часть строительного мусора, извлекаемого из-под земли дорожными рабочими, по ночам растаскивали телеги и трамваи, улицы были перегорожены грудами земли, так что не проехать не пройти — как, например, на улице Риволи. С нее точно кожу содрали, и под тем, что недавно было дорогой, выступали какие-то скелетообразные конструкции.

— Ну и помойка, — заметил Рафаэль. — Представляешь? Каждый день приходится вывозить тысячу кубометров мусора! К тому же инженеры переносят канализационные трубы и укрепляют те участки, где не пройдет линия метро. Я понимаю, почему торговцы возмущаются и просят освободить их от налога на витрины!

Владелец кафе с ними согласился, теперь невозможно было поставить столики на террасе из-за огромного туннельного щита, который поставили на месте будущей станции «Бастилия».

— Знаю-знаю, — поддакнул Робер Доманси, — такая же история с Пале-Роялем. Хорошо еще, что в зале весь этот шум не слышно!

Рафаэль Субран аж лицом потемнел. Он завидовал приятелю, которого приняли в престижную труппу, полагая, что сам он больше достоин этой чести как, несомненно, более одаренный исполнитель.

— У тебя с собой? — спросил он, протягивая руку.

Доманси нехотя протянул ему конверт.

— Обещаю, эта будет последней, — заверил его Рафаэль, пересчитывая банкноты из конверта.

— Ох, каждый раз это слышу.

— Нет, теперь уж точно. Я получил роль в «Дегенератах» Мишеля Провенса и еще репетирую в «Горюшке», пьесе в трех действиях Мориса Вокера.

— Согласись, я уж немало выложил.

— Ты ничего не воровал, Робер, не дрейфь, я умею держать язык за зубами.

В отличие от Робера Доманси, внешне невыразительного, но зато высокомерного, Рафаэль Субран с первого взгляда внушал симпатию. Но присмотревшись к его добродушно-игривым замашкам и внимательней взглянув в ясные голубые глаза, можно было понять, что не такой уж он рубаха-парень, каким хочет казаться. Он расплатился за пиво и позвал приятеля посмотреть на фундамент башни Свободы, обнажившийся в результате работ по прокладыванию туннеля метро под улицей Сент-Антуан. Полуобрушенное заграждение отделяло зрителей от траншеи.

— Ух ты, как глубоко! Только не наклоняйся. Не хватало еще, чтобы разиня себе хребет переломал! — ехидно заметил Рафаэль Субран.

«Был бы ты на месте того разини, притворщик!» — подумал Робер Доманси. Ему вдруг стало нестерпимо тоскливо от мысли, что этот лицемер взял над ним верх. Но тут он нащупал в кармане письмецо, и его это утешило.

— Веришь, у меня поклонница появилась! Она, видно, меня приметила в «Капризах Марианны», которые показывали дома у некоего Станисласа де Камбрези, это был сбор средств для детей, чьи родители погибли во время пожара на благотворительном базаре.

— Неудивительно, у этого дворянчика как раз жена погибла на пожаре.

Робер Доманси задумался: в мечтах ему представлялось, как его дружок превращается в горящий факел и обугливается. Как головешка.

Обливаясь потом, хотя на улице было прохладно и сыро, Кэндзи Мори спешил на бульвар Сен-Мишель. Он бросил магазин на попечение зятя и собирался одарить Джину флаконом духов «Алый трилистник» из парфюмерного магазина Пивера. Она рассердилась на него, заметив, что он слишком много внимания уделяет молодой красивой клиентке мадемуазель Миранде. Ах! Женщины — его слабость! Может быть, женитьба его успокоит. Он бы и рад был жениться на матери Таша, да вот ее муж, некто Пинхас, который жил сейчас в Нью-Йорке, все никак не мог объявиться в Париже и освободить ее от уз супружества.

Он собирался было уже пересечь бульвар Сен-Жермен, как вдруг его остановил резкий, пронзительный голос — аж в ушах зазвенело.

— О мой знаменитейший соотечественник! Как же я счастлив видеть вас! Вы как тихая гавань, островок спасения в бурных водах этого негостеприимного города.

Так вычурно обратился к нему шестидесятилетний японец с пергаментным лицом и тюленьими усами. Его звали Ихиро Ватанабе, а свою профессию он именовал «продавец достойной смерти». Он приехал из Осаки в 1896 году, а с Кэндзи они встретились у общего знакомого, преподавателя боевых искусств. С тех пор Ихиро буквально преследовал его и каждый раз рассказывал одну и ту же историю — Кэндзи слышал ее уже раз пятнадцать, не меньше.

— Революция разорила меня и разрушила мою жизнь, с тех пор мне пришлось осваивать все возможные профессии от Киото до Кобэ и от Кобэ до Осаки[18]. Я дрессировал соколов, преподавал чайную церемонию, продавал сухую лапшу, изучал французский язык, а потом учил ему молодежь, желающую отправиться в веселый Париж, а главное, главное — я узнал от потомков самураев тонкости ритуала сэппуку[19]. Увы, в Японии сейчас больше не умеют красиво умирать, и я решил эмигрировать, чтобы преподать молодым парижанам благородное искусство горизонтального разрезания живота. И что же, вы думаете, из этого получилось? На это достойнейшее предложение они даже не откликнулись! Им больше нравится пулять в себя из пистолета, поглощать яд или болтаться на веревке. Я знал одного, так его вообще угораздило сброситься с башен собора Парижской Богоматери! И мне остается переводить на французский японские семнадцатисложные трехстишия. Я питаюсь исключительно подогретым рисом! О друг мой, мой бесценный друг!

Кэндзи лихорадочно порылся в карманах и высыпал горсть мелочи в сложенные лодочкой ладони Ихиро.

— Мори-сан, вы подобны босацу[20]! В знак благодарности могу ознакомить вас с результатом моих исследований: знаете ли вы, как человек тратит двадцать четыре часа в сутках?

— Я бы предпочел остаться в неведении, — ответил напуганный Кэндзи, пытаясь найти способ высвободить рукав и скорее смыться.

— Ну все-таки я расскажу: в среднем человек спит восемь часов, ест два часа, работает семь часов, развлекается три часа, ничем не занят в течение часа, полчаса, в общем, тратит на справление естественных нужд, столько же посвящает личной гигиене и в течение двух часов идет пешком.

— Блеск! Мне осталось не более часа двадцати минут на ходьбу! Моцион прежде всего. Сайонара, Ватанабе-сан, — воскликнул Кэндзи и последним решительным движением вырвался из лап продавца достойной смерти.

— Куда они все несутся в этом сумасшедшем городе? — риторически вопросил Ихиро. — И не бегут ли они навстречу своей кончине?

Но судьба в тот день была немилостива к Кэндзи. Едва он миновал бани Клюни, как снова нарвался на надоедалу.

— Мсье Мори!

Из толпы, как чертик из коробки, появилась Эфросинья Пиньо с большой корзиной. Она выскочила из толпы и как снег на голову обрушилась на Кэндзи.

— Угадайте, что надумала эта неумеха Мели Беллак! Собралась мясо вам завтра жарить без чеснока! Вот кулема, сидела бы уж у себя в Коррезе! И вот я вынуждена скакать сюда, на улицу Тюрбиго, чтобы добыть несколько долек! А мои бедные вены на ногах так и гудят, так и гудят! Как я устала нести свой крест!

— А зачем надо было бежать к черту на кулички? — проворчал он.

— Ну а то как же! Здесь же самый лучший чеснок, я-то знаю, не забыла еще те времена, когда продавала фрукты и овощи с лотка.

— В таком случае счастлив за вас, но я очень спешу, мне нужно на площадь Мобер.

И он мигом ретировался, не в силах более выслушивать излияния Эфросиньи Пиньо.

— А я-то, дура такая, надеялась, что он мне подбросит пару монет на фиакр! А так, на минуточку, ведь он отец моей невестки! — взвизгнула ему вслед Эфросинья Пиньо.

Хотя Робер Доманси по натуре был прижимист, на этот раз вслед за тратами на мебель от Дюфаэля и на конверт для Рафаэля Субрана он замыслил еще одну. Время от времени он предлагал себе маленькую радость: ужин в дорогом ресторане и проматывал при этом бо́льшую часть содержания, которое ему каждый месяц присылала мать. Она тяжко трудилась на перчаточной фабрике возле Узеса и ограничивала себя во всем, чтобы дитятко в Париже ни в чем не нуждалось.

Он спустился на улицу Рояль, рассказывая себе отрывок из пьесы, которую собирался написать на досуге и которая его, несомненно, должна прославить.

— Мерзавец! Подонок! Хам! — прокричала Констанция де Нарцисс своему любовнику.

— Мадам, паровоз ваших оскорблений летит по рельсам моего безразличия, — парировал Адриан Плодоро, смакуя свою реплику, как мятную пастилку.

Робер Доманси, безмерно гордый придуманным диалогом, хотя он и не знал еще, к какому сюжету его пристроить, поступью победителя вошел в ресторан «У Вебера», излюбленное место отдыха художников и поэтов.