Антон Чиж - Безжалостный Орфей

— Что же вам так ясно? — строго спросили с пристава.

— Юная особа изволила на себя руки наложить.

— Приятная неожиданность. Почему решили, что самоубийство?

— Извольте сами взглянуть… — Бублик сделал краткое движение подбородком, как муху отгонял. Чиновники вжались в стены, освобождая проход. Но криминалист указал на бумажный куль, из которого торчали кончики побегов:

— Это откуда взялось?

— Посыльный обронил, он и тело обнаружил. Букет лежал на проходе в гостиную, так мы сюда переложили, чтоб вам не мешать.

Лебедев не стал придираться к нарушению расположения улик. Чего зря хорошего человека расстраивать, дело-то пустяковое. Ну переложили. Какая разница, где букет валяется. Самоубийство ведь.

Пристав подмигнул, и перед криминалистом распахнулась гостиная во всей красе. Обстановка уютного женского дома с мягкой мебелью в цветочек, статуями, вазами, ковриками и картинками по стенам интересовала мало. Взгляд неудержимо притягивало иное.

С правой стороны два окна, прикрытые шторами. По другую — дверь в глубины квартиры. Напротив прихожей — стена, увешанная портретами смутно знакомых личностей. Ряд картин прерывался парочкой бронзовых бра, между которыми оставалось достаточно места для картины. Именно той, что аккуратно поставили на пол. Портрет юнца в локонах и старинном сюртуке. Вместо него висело совсем не то, что полагается вешать на стены.

Стройная барышня в модном платье свесила холеные ручки. Из-под юбки выглядывали голые ножки, побелевшие и жалкие. Росту самого среднего, даже чуть ниже, но фигурка приятная, с чувством, и сама, наверно, симпатичная. Лицо скрывали волосы, свисавшие плотным занавесом. Шею неестественно перетягивал плетеный шнур. Другой конец его держался на картинном крюке. В гостиной горела люстра, бра пылали матовыми факелами. Висящая девушка казалась удивительно хороша и на своем месте. Как часть убранства комнаты.

— Такая красота, снимать жаль, — сказал Бублик, пытаясь заглянуть в лицо Лебедеву: прочувствовал великий криминалист пронзительную красоту момента? Страшную, но все же красоту.

Аполлон Григорьевич не был склонен баловать чувство прекрасного вообще, а в этой ситуации тем более. Рассматривая жертву, он перестал жевать:

— Поясните, с чего взяли, что это самоубийство.

На всякий случай Бублик оглянулся на чиновников за поддержкой. Те поддержали.

— Но ведь все же само собой очевидно…

— Очевидное не всегда вероятное. Покажите записку.

Пристав искренно удивился:

— Какую записку?

— Ту, что барышня написала, прежде чем руки наложить. С чего вдруг в петлю полезла. Кто виноват. Кого она ни в чем не винит. И тому подобное.

— Эх, Аполлон Григорьевич, не хуже меня знаете, что предсмертные записки только в романах пишут. А в жизни… — Бублик печально вздохнул. — Не спала всю ночь, случился нервный надрыв, схватила веревку, что под руку попалась, и конец. Жалко дурёху, молодая еще, глупая. Одни любови на уме. Какие там записки.

— Выходит, в гостиной осмотр провели.

Пристав несколько смутился:

— Сами понимаете… Обязаны были… Правила требуют… Вдруг еще жива…

— Пустяки. Обождите там… — Лебедев взмахнул чемоданчиком, словно поставил жирную точку. Бублик не стал испытывать судьбу. Отступил и дверь притворил. Только щелку оставил, чтобы наслаждаться работой истинного профессионала.

За могучей спиной подробности не увидеть. Роберт Онуфриевич как ни старался, так и не смог понять, что же ищет великий человек. Лебедев внимательно осмотрел пол под жертвой, что-то делал с ее руками, изучил стену за ее спиной и лишь тогда раздвинул волосы. Издалека приставу были неясны черты, вроде личико довольно смазливое. Приподнявшись на носках, криминалист осмотрел шнур, на котором повисла несчастная, зачем-то пошел к окну и там что-то вынюхивал. Вернувшись к чемоданчику, достал термометр и замерил температуру тела. После чего не угомонился, побродил по комнате, внимательно глядя на пол, заглянул под тахту и особо тщательно осмотрел поднос с чайником, чашкой и крохотными канапе. Закончив церемонию, он через дверную щель поманил пристава.

Пристав не мелочился, изображая невинность, а честно выскочил из укрытия. Он предвкушал, как оформит самоубийство без лишней канители.

— Ну как, Аполлон Григорьевич, убедились?

— Почти наверняка.

— Вот видите… Вот и славно… Ну, мы тогда быстренько… С вас только подпись…

— Ее повесили мертвой.

Бублику показалось, что ослышался. Он переспросил.

— Судя по температуре тела, она умерла примерно три-четыре часа назад, — отчеканил Лебедев. — После чего ее повесили на крюке от картины. Шнур был срезан вот с того ламбрекена. Видите, левая штора висит прямо. Чем было совершено убийство, сказать не могу, нужен осмотр. Нож и огнестрельное оружие можете исключить.

— Как убийство… — пробормотал пристав, в глазах которого в пух и прах разлеталось такое милое дело, а не то чтобы ножи с револьверами исключать. Выходило, что на участок вешалось тяжкое преступление. Так ведь его раскрывать потребуется!

— Но, может быть… — все-таки попытался спастись Бублик.

— Нет, Роберт Онуфриевич, не может, — припечатали его. — Человеческое тело очень живуче. Сопротивляется гибели как может. Если бы барышня полезла в петлю сама, на полу остались бы непроизвольные следы ужина. С этим ничего не поделать. Спасаясь от удушья, она царапала бы стену и ломала ногти. На обоях никаких следов, ногти целы. На шее и лице нет характерных для асфиксии признаков. Далее…

— Но позвольте хоть…

— Чтобы забраться на такую высоту, нужен стул или табурет. Если бы сама повесилась, мебель валялась бы под ногами. Но ее нет. Далее… Шнур аккуратно срезан. Где ножницы или нож? Или в последние мгновения жизни она наводила порядок? Нет, острые предметы валялись бы тут, на ковре. Но их нет.

— Это ужасно, — сказал Бублик, думая о своем.

— Это естественно, — поправили его. — Куда делся главный свидетель?

— Убежал, пока мы добрались. Швейцар говорит, такой крик поднял, весь дом переполошил. Да что с него взять, обычный посыльный.

— В котором часу приходил?

— Значит, так… Швейцар заявился в половине, туда-сюда, выходит, около десяти. А что такое?

— Ерунда… — сказал Лебедев и вдруг нахмурился. — Постойте, вы говорили, что букет валялся в гостиной?

— Лично подбирал.

— Это меняет дело.

— Вот и чудесно! Значит, оформляем самоубийство…

— Значит, посыльному кто-то открыл или…

— Не мучьте, в конце концов!

— С кем барышня квартиру снимала?

— По домовой книге одна жила. Ну?!

— Тогда все ясно.

— Аполлон Григорьевич, пожалейте…

— Не пожалею, а помогу: дверь уже была открыта. Посыльный вошел сам. Цветы надо было вручить. А почему дверь была открыта…

— Почему? — механически повторил Бублик.

— Потому что открытой ее оставил убийца. Самоубийце не до того было бы.

— А может, барышня подумала: умрет, а дверь закрыта, ломать придется… Нехорошо.

— Не заставляйте переменить о вас мнение. Вы же умный человек.

Приставу лесть была приятна. Но что делать с проклятым убийством? Как с ним справиться? Такая неприятность, честное слово. И ведь так хорошо начиналось…

— Аполлон Григорьевич, а если мы тихонько…

— Коллега, не будите во мне… — Лебедев не решил, какое именно чудовище не надо будить в нем, и закусил леденцами.

Все, конец. Бублик сдался. Ничего не поделать, составляй протокол и заводи дело.

— Что же здесь случилось? — с нескрываемой печалью спросил он.

— Умное и тонкое шулерство, — ответил Лебедев, подхватив чемоданчик. — Тело доставляйте в участок, вскоре к вам загляну. Веселее, пристав. Вдруг вам попалось интересное преступление…

Такая перспектива не радовала. Бублик был всего лишь обычный полицейский. Зачем ему интересные дела? Только обуза, честное слово…

* * *

Трактирщик Макарьев дело открыл недавно. На Моховой трактиров немного, прибыток будет. Надо клиента привлечь. А потому фужеры протирал тщательно, чтобы слепили фальшивым блеском. Не пробило одиннадцати, когда дверь чуть не слетела с петель, впуская раннего клиента. Срывающимся голосом он потребовал графин кваса и плюхнулся за ближайший столик. С виду ухоженный, если не сказать франтоватый, одет чисто, явно не с похмелья. Только лицо раскраснелось, как от мороза, и в глазах нечто придурковатое. Отчего не обслужить, каждый гость на вес золота. Макарьев крикнул половому.

Перед юношей появился запотевший штоф и граненый бокал. Он налил до края и жадно выпил не отрываясь. Опрокинул второй, а за ним и третий. И тут же потребовал еще. Макарьев не возражал, наверняка при деньгах.