Александр Бушков - Комбатант

— Садись, мерзавец, и пиши, — сказал Бестужев. — Всё, что ты мне только что рассказал. Сжато, кратенько, однако ж смотри у меня, не пропусти ничего.

— Господин Гартунг… — вякнул Серж.

— Господин Гартунг далеко, — мрачно сказал Бестужев. — А я — вот он, злой и мстительный… Или ты думаешь, скотина, что у меня рука дрогнет? Зря…

Серж, прямо-таки стеная, плюхнулся на стул, схватил карандаш и принялся писать. Бестужев время от времени заглядывал ему через плечо, а разок ласково похлопал стволом «Бульдога» по уху — после очередной заминки. Пантелей смирнёхонько сидел в своём углу, такое впечатление, даже не дыша, радостный, что пока что не требуется. Четвёртый, находившийся в комнате, был уже, как легко догадаться, индифферентен ко всему мирскому…

Бестужев испытывал, надо признать, смешанные чувства. Как человек, как офицер, руководимый кодексом чести, он кипел от негодования, да что там, откровенной ярости. И в то же время, как опытный жандарм, какой-то трезвой частичкой сознания не мог не отметить про себя, что комбинация Гартунга, если отрешиться от всего прочего, крайне изящна, как и подобает отличному знатоку шахмат…

Убийство революционными боевиками русского жандармского офицера в Париже — это уже нечто из ряда вон выходящее. После такого и либеральная французская Фемида непременно должна преисполниться деловой суровости. Завершись всё успешно с точки зрения Гартунга, Аркадий Михайлович мог бы нанести весьма даже неслабый удар по эмиграции всех толков, мастей и идейных направлений: кого-то крепенько прижать, кого-то, вероятно, с помощью французской полиции заполучить в Россию, возможно, прищемить революционные типографии на бульваре Сен-Жак и проспекте д'Орлеан… Одним словом, устроить, пользуясь местными идиомами, неплохую Варфоломеевскую ночь господам доселе недоступным эмигрантам… Двух зайцев ухлопал бы Аркадий Михайлович, незаурядного ума и превеликой подлости человек: и серьёзный удар по эмиграции нанести, и, избавившись от Бестужева, выступить главным победителем в деле Штепанека, что влекло за собою некоторое перераспределение почестей и наград… Умнейший всё же человек… И мерзавец первостатейный. Так — нельзя. Совершенно против чести.

Ярость как-то незаметно перетекла в унылую, можно бы даже выразиться, философическую печать. Бестужев не был ни идеалистом, ни романтиком, он прекрасно понимал, что подлость человеческая неискоренима и существовать будет, пока сохранится сам род человеческий. Однако всякий раз, когда случалось сталкиваться с подобным среди своих, Бестужева прямо-таки бросало в тоскливое удивление, в брезгливую тоску… Всему есть рубежи и границы… Должен существовать некий предел для грязи — но начинаешь со страхом подозревать, что другие рассуждают иначе…

Он пробежал взглядом написанное. Кивнул:

— Ну, в общем и целом… Подпишитесь полным именем. Эй там, в углу! — громко позвал он, не оборачиваясь в ту сторону. — Быстренько шкандыбай сюда и тоже подпишись со всей обстоятельностью. И не притворяйся, будто неграмотный — это купеческий-то приказчик? Да и брюхо уже не болит наверняка… Живо, тварь!

Поднявшись на ноги, Пантелей заковылял к столу, тихонечко причитая под нос что-то жалостное. Пока он царапал карандашом, Бестужев обдумывал дальнейшие действия — что не отняло много времени, поскольку выбор был, знаете ли, небогат…

— Ну что же, — сказал он, аккуратно свернув листы и упрятав их в потайной карман, — пошли во двор, декаденты…

— Помилуйте, ваше!!! — прямо-таки хором взвыли прощелыги.

— Не скулите, — брезгливо сказал Бестужев. — Слово офицера, оставлю живыми… Кому говорю, пошли! — и он повёл стволом револьвера.

Во дворе он заставил Пантелея настежь распахнуть ворота, уселся на облучок, подобрал вожжи. Застоявшаяся сытая лошадка встрепенулась.

— А мы как же… — промямлил Пантелей.

— Вы? — покривил губы Бестужев. — Хотите добрый совет, скоты? На вашем месте я бы немедленно бежал из Франции… или, по крайней мере, на пару недель забился бы в укромное местечко, где вас не достанет ни Аркадий Михайлович, ни сам Господь Бог. Вам же лучше и поспособствует сохранению вашей поганой жизни. Вы что, не поняли, что и вам немного отмерено? Насколько я знаю Аркадия Михайловича, после того, как вы дали бы нужные ему показания, с обоими очень быстро что-нибудь неприятное произошло бы: кто спьяну в Сене утоп, кто застрелился от несчастной любви к шлюхе с площади Пигаль… Зачем ему такие свидетели? Коли уж он меня собирался отправить на тот свет, с шушерой вроде вас тем паче церемониться не стал бы… В общем, насчёт бегства из Франции я перегнул. Забейтесь в какое-нибудь укрытие на пару недель, потом я вас непременно найду. Не пройдёт это даром господину Гартунгу… Уяснили? Будете наведываться на почту возле Пер-Лашез, там, где мы с вами покупали открытые письма, Серж. Я обязательно, когда наступит надлежащее время, оставлю вам депешу… Ясно? Смотрите у меня!

Он подхлестнул лошадь и рысью выехал за ворота. Погнал экипаж по той дороге, какой они сюда приехали — не галопом, конечно, но всё же достаточно быстрым аллюром. Карманы отвисли от пистолетов и бумаг. Голова работала холодно, со всей возможной практичностью.

По всем расчётам выходило, что денек-другой ему придётся пробыть, по сути, на нелегальном положении. То есть засесть где-нибудь в отдалённой гостинице и носа наружу не показывать — благо, если потребуется, под рукой паспорт на имя Фихте. Даже если два этих мерзавца не кинутся к Гартунгу оправдываться, а исчезнут, как он им советовал, дражайший Аркадий Михайлович — никак нельзя его недооценивать! — быстро поймет, что Бестужев их расколол. И дальнейшие его ходы предугадать невозможно — однако есть сильные подозрения, что он постарается завершить дело.

Когда-то в Маньчжурии Бестужев слышал китайскую пословицу: «Если туфли вымокли, нужно идти вброд». Вот именно… Дураку ясно, что в подобной ситуации ротмистр Бестужев начнёт искать не просто сатисфакции, а официальных последствий — и уж этого Гартунг постарается не допустить. А учитывая его здешние возможности, по сравнению с коими Бестужев, откровенно говоря, сейчас не более чем букашка… Мало ли какие неожиданности возможны, мало ли какие несчастные случаи могут воспоследовать… благо всегда есть на кого свалить… Ну, скажем… Ага, был узнан революционными боевиками, с которыми сталкивался в России, и те, изверги, поторопились свести счёты… Крайне убедительно можно оформить.

Ну и, кроме того, Гартунг остаётся единственным в этой стране, кто знает о подлинном лице Фихте-Руссиянова. Господ из бригады по розыску анархистов можно по старой дружбе уговорить считать, что ротмистр им привиделся. Выдумать некую убедительную ложь, которую те проглотят, не сомневаясь. Большого ума и превеликой изворотливости наш Аркадий Михайлович, он же месье Ландезен…

Итак? Вариант имеется единственный: связаться телеграфно с Веной, объяснить Васильеву ситуацию и попросить содействия. Можно, конечно, плюнуть на всё и потихонечку выехать из Франции, но это означает бегство с поля боя и никак иначе… Вот кстати, дома непременно нужно будет свечечку поставить во здравие полковника Васильева: без прощальной беседы с ним Бестужев, ручаться можно, ничего не заподозрил бы и сунулся в ловушку, как баран на бойню… Всю оставшуюся жизнь за Васильева молиться нужно, серьёзно…

Почти той же дорогой, по которой они добирались сюда, Бестужев выехал в места более оживлённые — где его экипаж два раза пытались остановить подгулявшие туземцы. Он так и не сориентировался, где находится, но не спрашивать же у редких прохожих? Извозчик, расспрашивающий добрых парижан, где именно он сейчас находится, в каком районе города… Подобное чудо-юдо непременно запомнится, это след…

На безлюдной улочке Бестужев натянул вожжи, соскочил и привязал лошадь к тумбе фонарного столба, что наверняка противоречило здешним полицейским предписаниям, но ни одного стража закона поблизости, слава богу, не имелось. Ничего, не пропадет животина безвинная, не в тайге среди волков…

И быстрыми шагами направился прочь, высматривая синий фонарь, по вечерам служивший отличительным знаком парижских почтовых отделений. Пожалуй, телеграфными депешами, как ни делай их безобидными для постороннего глаза, дела не изложишь, придётся написать письмо. Письма здесь перемещаются быстро, Европа, на российский взгляд, невелика, даже тесна, лишний день ничего не решает… Аркадий Михайлович, сокол наш ясный, всё же не сам дьявол и в возможностях, свойственных рогатому, ограничен при всём своём уме и коварстве…

И ведь даже на дуэль не вызовешь — нельзя с такими подонками драться благородным образом…