Алексей Ракитин - Неоконченный пасьянс

— Это она тряпицей замотана?

— Именно. Пришлось всем сказать, что собака укусила.

— А куда ты обращался? — продолжал задавать уточняющие вопросы Шумилов.

— В больницу у Калинкина моста. В фелдшару подошёл, сказал, можно ли сделать без записей в больничной книге? Он за полтинник и сделал. Ну, а мамаше сказал, что в церковь ходил.

— Ну, с укусом понятно. А что же было потом, в квартире?

— Ну, решили было, что со всеми покончено и дело, значит, сделано. Пётр Кондратьевич пошёл в комнаты, а я вернулся в кухню, голову охолодить. Что-то не по себе мне было. Не то, чтобы дурно, а не по себе… Кровища, возня вся это, тяжело с непривычки. Вдруг слышу — колокольчик у парадной двери трезвонит — пришёл кто-то. Что за напасть, никого ведь не ждём! Я обратно в гостиную на цыпочках, в валеночках, а там уже Пётр Кондратьевич стоит и к колокольчику прислушивается. А дверь-то из гостиной в прихожую открыта, и слышны голоса на лестнице: какой-то мужчина с дворником разговаривает и удивляется, что никто ему не открывает.

— Когда это было?

— Ну, начало одиннадцатого… Мы замерли под дверью — ни живы, ни мертвы. А ну сейчас начнут полицию звать, да дверь ломать? Наконец, визитёр сказал дворнику, что скоро вернётся опять, а пока оставляет записку для хозяйки — если появится, так чтоб дворник, значит, передал. Потом он ушёл и всё стихло. Пётр Кондратьевич заволновался, говорит, надо сейчас уходить. Тайники искать и всё прочее — сие может и подождать, для этого время надо, и чтоб всё спокойно было, без дерготни, значит. Неровён час, визитёр этот шум поднимет. Конечно, вероятнее всего, что он придёт, опять позвонит, просто постоит под дверью да и уйдет восвояси: мало ли, куда хозяйка могла отлучиться. Вот тогда-то мы вернёмся и спокойно довершим начатое. И все ценности будут наши. Короче, договорились мы с Петром Кондратьичем той же ночью вернуться в квартиру, чтобы заняться разборкой мебели. Ну, а чтобы совсем пустыми не уходить, он решил письменный стол хозяйки осмотреть, прихватить что найдёт.

— А когда была похищена диоритовая статуэтка?

— Ну, пока Пётр в столе ковырялся, бумаженции перекладывал, я шмыгнул в библиотеку к знакомому шкафчику. Уж больно мне эта статуэтка глаз муляла. Никогда таких дивных животных не видел. Не мог я её оставить. Пётр, вообще-то, категорически запретил мне что-либо брать кроме денег и ценных бумаг, ну, то есть, не мехов, ни постельных принадлежностей, ни каких-либо украшений дамских. Но мне эта статуя сердце жгла, думаю, не оставлю я её здесь. Никто пропажи не увидит, одну её только возьму. Ну и взял, в мешок со сменной обувью бросил. Пётр Кондратьевич даже и не заметил, как я в библиотеку сбегал.

— То есть, Пётр Кондратьевич стол обчистил, а ты статуэтку из диорита заныкал…

— Ну да.

— Дальше что?

— Потом Пётр Кондратьевич достал пачку кредиток — вот, говорит, нашёл, в секретере почти что на виду лежали, — да, толстую такую пачку, — Ванька пальцами показал толщину; получилось примерно с вершок. — Отсчитал, значит, мне несколько кредиток, остальные завернул в тряпицу и сунул к себе за пазуху, сказал, что отдаст специальному человеку, который поменяет их на нормальные деньги.

— Что за «нормальные» деньги?

— На серебро да золото, значит. На монеты. Потом я в кухне вымыл руки, и Пётр Кондратьич дал мне платок обмотать палец. Мы одели свои одежды и обувь, так что и кровь-то стало совсем не видно и спокойно пошли через парадный вход.

— Дверь затворили?

— Нет, просто прикрыли.

— Скажи-ка, Ваня, а сам-то Пётр Кондратьевич испачкался в крови?

— Я ж говорю, он разделся в кухне до исподнего, так что ни на рубахе, ни на поддёвке крови не было.

Шумилов некоторое время обдумывал услышанное, потом задал новый вопрос:

— Ты, Иван, сказал, будто Анисимов решил позднее прийти, чтобы в спокойной обстановке взяться за разборку мебели…

— Ну да, ночью. Он мне сказал к одиннадцати явиться.

— И что было дальше?

— Я явился. Анисимов мне рассказал о том, что полковник увидел незапертую дверь в квартиру Барклай, вошёл туда, ну и конечно же, увидел труп. Вызвали полицию, труп забрали, да только тела самой Барклайки так и не нашли. Обыска не делали, оставили квартиру опечатанной. Ну и Пётр Кондратьич был этим очень доволен, поскольку все ценности, стало быть, всё ещё на своих местах остаются. Печати полицейские его не смущали, он сказал, что их клеили клеем, взятым в его конторе, а у него клей очень жидкий; так, одно название. Аккуратно отклеить бумажку, а потом обратно приляпать ничего не стоит. Никто и не заметит.

— То есть Анисимов решил снять бумажный полицейский "маячок"? — уточнил Шумилов.

— Ну да! Делов-то. Пошли мы с ним на чёрную лестницу, он аккуратно ногтём подцепил бумажку, потянул, она и отстала. Совсем неповреждённая! Он своим ключом открывает чёрную дверь — опаньки! — а там новый замок навешан. Полицейские, стало быть, побеспокоились. Тут-то мы и заскучали. Обидно, знаете как…

— И чем сердце успокоилось?

— Да ничем. Дверь закрыли, бумажку с полицейской печатью назад поклеили. На том и разбежались. Условились, что как только всё успокоится, Пётр Кондратьич обменяет облигации на деньги и пригласит меня к разделу.

— А ты не боялся что он тебя просто-напросто «порешит»? Зачем ему с кем-то делиться? Шваркнет ножиком по горлу и всё шито-крыто…

Мысль эта, видимо, не приходила в голову Трембачову. Он глупо захлопал глазами, будучи, видимо, не в силах отыскать ни одного аргумента против высказанного Шумиловым предположения.

— Ладно, не ломай голову, — махнул рукой Алексей Иванович, убедившись, что Иван неспособен разумно возразить. — Лучше скажи, почему ты на меня напал? — полюбопытствовал Шумилов. Впрочем, ответ как раз на этот вопрос он знал.

— Вы очень напугали Петра Кондратьича. Он примчался ко мне вчерась с бешеными глазами. Схватил меня за грудки, трясёт, спрашивает, брал ли я статуэтку из чёрного камня? А я понять ничего не могу, ведь он ничего об этой статуэтке не знал… Растерялся я, в общем… Ну и признался. Он мне — хрясь! — кулачиной в сопатку, говорит, отыскался какой-то спирит, которому духи рассказали о статуэтке. Сначала он вам не поверил, но после того, как я признался, поверил безоговорочно. В общем, он, узнав, что вы хотите общаться с духом убитой Барклай, испугался, что она назовёт вам его имя. Поэтому решил грохнуть вас. Упредить, так сказать, неприятности.

— Как он узнал мой адрес?

— Пётр сначала сам прошёл за вами, а потом, увидев как вы зашли в «Вену» покушать, бегом помчался за мальчиком-посыльным. В «яковлевке», рядом с конторой домоправителя, живёт мальчик, которому Пётр порой поручает что-либо отнести или что-то отдать. В общем, малец на побегушках. Вот ему-то Пётр Кондратьич и сообщил ваше описание, и сказал проследить за вами после того, как вы из «Вены» выйдите. Ну, малец и проследил. Узнав ваш адрес, Пётр примчался ко мне и объяснил, что делать.

— То есть это он придумал сказать, будто меня ждёт женщина в пролётке?

— Он, он, истинный крест! — Трембачов вдруг перекрестился. Выглядело это святотатственно, и Шумилова увиденное покоробило.

— Хорошо, Ваня, а теперь скажи напоследок, куда вы с Петром подевали украденное?

— Пётр Кондратьич всё стыренное из стола припрятал на Волковом кладбище, в конце могильного ряда, где уже деревья растут, под корнями раздвоенной берёзы. Я потом могу подробнее описать и показать. А я статуэтку уничтожил. Сегодня утром. Признаюсь, очень не хотел, но Кондратьич приказал. Он так на меня вчера орал, что… думал меня самого порешит. Так что перечить я побоялся, откровенно скажу.

— Утопил, что ли? — уточнил Шумилов.

— Не-а, утопленную вещь со дна поднять можно. Я её расколол.

— Врёшь, сучий потрох, она из такого камня сделана, что ты её просто так молотком не расколешь! А парового пресса у тебя, полагаю, нет.

— Да, молотком не расколоть, это точно. Звенит и не колется. Я пробовал молотком — бесполезняк. Я проще поступил: кинул её в огонь, ну, то есть в печь на колосники положил, а потом прихватил щипцами и — в бочку с водой. Камень лопнул как стекло, только куски по дну бочки застучали.

— Что с бочкой сделал?

— Ничего, стоит где стояла, у нас на водопроводной станции.

— Ладно, потом полицейским покажешь, — Шумилов поднялся со стула. — Вставай, Ванятка, пойдём в часть сдаваться.

— Дай картошки пожрать с салом, а-а? — неожиданно попросил Трембачов. Когда в другой раз доведётся?

Он повернулся к матери, сидевшей возле стенки и внимательно слушавшей всё, что говорилось в этой комнате.

— Мамаша, наверни-ка рабочему человеку, своему рОдному сынку плошку картошенки! Да сальца побольше…

— Ты мне не сын! — неожиданно ответила Евдокия Трембачова. — Мой сын сегодня умер. А ты гадина двуногая, человекоубийца и богоотступник. Нет у тебя больше матери. И дома больше нет. Пошёл вон с порога, подонок!