Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

Лео перевернул фотографию, просто чтобы посмотреть, чтобы отсрочить момент, когда он вынужден будет начать чтение: так ребенок откладывает лакомства на потом, тем самым усиливая наслаждение. На оборотной стороне стоял круглый штамп в форме стилизованного глобуса, окольцованного заглавием «Всемирный библейский центр, Иерусалим», словно атмосферой; рядом виднелся номер по каталогу.

Тогда он снова перевернул фото и начал читать.

Это было похоже на разгадывание кроссворда. Одно слово явно выделялось среди прочих. Одно слово могло помочь решить задачу в целом, одно-единственное слово которое во всем Новом Завете встречается лишь четырежды — genemata. Потомок. Он проверил по конкордансу, и руки его дрожали от возбуждения, когда он доставал увесистый том с полки. От следующего слова сохранились лишь три буквы, но и в этом случае сомнений не оставалось: ипсилон — чи — йота. E-Ch-I.

Echinos, еж.

Он рассмеялся от этой мысли, рассмеялся в тишине кабинета. Потомок ежей. Ему хотелось бы с кем-нибудь поделиться этой шуткой, хотелось найти человека, который разделил бы его возбуждение от всей этой затеи. Но никого рядом не было. Лишь снаружи доносились привычные звуки: хлопали двери, гудел лифт, ползущий в цокольный этаж, в соседней комнате играла музыка. Лео едва не вскочил из-за стола и не побежал к двери, чтобы позвать кого-то, кто разделил бы его эмоции, — но сдержался.

Конечно же, это был не echinos. Это были echidnon. Змеи. Отпрыск змей.

Все остальное сложностей не представляло.

— Думаю, именно этого я ждал всю свою жизнь, — сказал он Мэделин. — Конкретное доказательство того, что Евангелия — или, по крайней мере, их источники — были написаны до Еврейской войны, а значит, содержат в себе свидетельства очевидцев.

— Но это же само собой разумеется.

— А вот и нет. Вы знаете, что на самом деле означает и Иисус?

— Разве это не просто имя?

Лео покачал головой.

— В нашем деле всегда нужно начинать с имени. Имена всегда что-то означают. Имя Иисус — это греческая форма Джошуа, Иешуа, и означает оно «Бог — это спасение». Поэтому, как вы понимаете' Иисуса можно запросто списать со счетов как олицетворение веры в Бога и лишить его статуса исторической фигуры. Если самые ранние рукописи датированы лишь вторым веком, если сами Евангелия были написаны так поздно — скажем, после правления Павла — то несложно разбрасываться утверждениями, которые приходится слышать сплошь и рядом: что Христос, дескать, был основополагающей идеей раннего христианства, мифическим персонажем, которому придали нечто вроде исторического облика с целью укрепления веры среди простолюдинов.

— А вы это все опровергли.

Он пожал плечами.

— С самого начала было ясно, что эти фрагменты относятся к более раннему периоду — как минимум, ко второму веку. Видите эти буквы? — Она смотрела и слушала его, в буквальном смысле сфокусировав внимание — словно свойственные ей остроумие и насмешливость собирала в пучок некая линза. — Это то, что мы называем zierstill, декоративный шрифт. Видите гамму? Второй век, по меньшей мере. А тут еще эти подписанные йоты, отмершие ко второму веку… Я вдруг подумал: Боже, эти фрагменты могут быть старше, чем райландские![8] — Он оторвал взгляд от изображения. — И я понял, что эта находка — настоящая сенсация. Самый ранний новозаветный текст со Священной земли. Возможно, самый ранний из ныне существующих.

Остальные картинки поступали к нему посредством телефонных линий. Раз в несколько дней он подключался к серверу Библейского центра, где его уже ждали картинки — по два изображения каждого фрагмента, оснащенные порядковым номером, и все. Одна картинка могла быть высокого разрешения, а потому грузилась довольно долго; другая могла быть уменьшена, чтобы дать лишь общее представление. Истрепанные обрывки папируса разворачивались на экране компьютера и зависали в светящихся прямоугольниках, точно кусочки старинного, потертого ковра, точно стяги с триумфальных шествий. Они создавали иллюзию реальности. Можно было разглядеть тени, отбрасываемые ими на белый фон; можно было различить отдельные волокна, отслоившиеся по краям. Ряд тускло-коричневых флажков сигнализировал из прошлого, как странный, таинственный семафор:

…и Он очистит гумно свое… [и соберет пшеницу Свою в]… житницу, а солому сожжет огнем неугасимым…[9]

Фрагменты Евангелия от Матфея, найденные в месте, которое, вероятно, имеет непосредственное отношение к самой Еврейской войне и сожжению Храма. Он читал самые ранние евангельские тексты из ныне известных; он делал то, о чем мечтал в раннем детстве, когда просиживал часами в семинарской часовне, всеми забытый, одинокий сирота, и размышлял; он простирал руку, дабы коснуться истории Иисуса.

Первая статья появилась в «Таймс»: «Новые находки у Мертвого моря подтверждают историческую достоверность Нового Завета». Таблоиды выразились более лаконично: «Папирус доказывает правдивость Евангелий». Умеренная сенсация отозвалась слабым эхом по всему миру на газетных страницах (разумеется, передовицы этому не посвящали) и в кратких упоминаниях в завершение выпусков новостей. Лео Ньюман оказался в тесной полутемной комнате на студии «Би-би-си» в Риме, где ему пришлось беседовать с бесплотным голосом из Лондона, задававшим вопросы вроде: «Как это поможет наполнить историю Иисуса новым смыслом в XXI веке?» Группа американских ученых попыталась доказать, используя сложный компьютерный анализ, что фрагменты не имеют никакого отношения к христианству, а являются давно утерянной частью книги пророка Осии. Сам Папа Римский нанес неофициальный визит в Институт, где лично взглянул на изображения и трясущейся рукой осенил голову отца Лео Ньюмана. «Лев, борющийся за истину, — сказал он. — Голос истины в преддверии смены тысячелетий».

«Господи, убереги меня от греха гордыни», — молился Лео, пока волны потрясения разносились по всему миру и затихали, точно далекая гроза.

Он смотрел, как она ходит по хранилищу рукописей — яркая вспышка цвета среди серого и коричневого, броский мазок светскости среди нарочитой праведности.

— Вам не кажется, что во всем этом чувствуется тлетворный запашок чьих-то амбиций? — Она наконец-то заговорила с ехидцей, с той вяжущей иронией, которая его чрезвычайно интриговала. — Разве в этом нет гордыни и амбиций? А ведь веры должно быть достаточно…

— Похоже, одной веры никогда не достаточно.

— Что это значит? У вас что, недостаточно веры? Вы же священник.

— Дело не в нехватке веры, хотя и это тоже всегда присутствует. Дело во вмешательстве других факторов — мирских.

Мэделин какое-то время ждала продолжения, стоя у окна и глядя на него с тем выражением на лице, которое оставила погасшая улыбка: это было выражение озабоченности и легкого смущения. Затем она внезапно сменила тон.

— Мне пора, — сказала Мэделин, демонстративно поглядывая на часы. — Боюсь, буду вынуждена оставить вас наедине с вашими текстами. — Сказав это, она принялась искать свои вещи — сумку и шарф. А как же зонтик? Зонтик она сдала на входе в хранилище. — Большое спасибо, что показали мне все это, Лео. Это было восхитительно. — И опять легкая игривость в голосе, резкая смена интонации, вызывающее неловкость чувство, что ее место только что занял другой человек.

Лео выключил компьютер.

— Боюсь, они не станут обыскивать вашу сумку на выходе, — сказал он. — Однако они обязаны это сделать. Просто они не понимают, как вести себя с женщинами. Не могут вообразить, что сюда придет женщина и что-нибудь украдет.

— А вы можете?

— Я могу вообразить практически все что угодно. За мной издавна водится такой грешок.

— А это грех?

— Не знаю. Возможно, грех, потому что в конечном итоге начинаешь замечать в людях худшее. — Он проводил ее к главному входу. Вахтер посмотрел на них через окошко своей будки и снова уткнулся в спортивную газету.

— А вы думаете обо мне самое худшее? — спросила Мэделин. Они ненадолго задержались в проходе. Казалось, ей уже не нужно никуда спешить.

— Я думаю о вас только самое лучшее.

— Это очень опасно. — Она притронулась к его плечу. Она могла бы привстать на цыпочки и поцеловать его в щеку, но это казалось нелепым в подобном месте, под мемориальной доской с именами пап и понтификов — суровых отцов, возводивших мосты между Богом и человеком. Поэтому Мэделин только сжала его руку, быстро и крепко, и сказала, что вскоре свяжется с ним. Потом развернулась и зашагала по узкой улочке, цокая каблучками по каменной мостовой; на неровной брусчатке ее ноги слегка подворачивались. А он остался с абсурдным и острым чувством утраты.