Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

Должен ли я подчеркивать значение этого явления?

Сколь бы необразованным ни был этот Ицхак Баруэль, иудей в нем не мог не знать значения тетраграмматона. Пусть и неспособный объяснить значение этого явления, он, тем не менее, понял, что табличка заряжена божественной силой.

Думая об этом на расстоянии веков, я представляю, как он, испуганный, хватает таллит, накидывает себе на плечи дрожащей рукой и, как требует традиция, остается неподвижным время, необходимое, чтобы пробежать десять локтей. Быть может, он даже нашел в себе силы помолиться.

Затем он завернул сапфировую Скрижаль в ткань, осторожно прижимая к груди. И шагом, ставшим тяжелым от бремени совершенного открытия, он начинает долгий путь, который приведет его в Испанию.

Я давно потерял след Ицхака. Я искал его в Кастилии, Арагоне, Кордове. На берегах Дуэро, у подножия Сьерра-де-Гредос. Я думал найти его в Коимбре, а он был в Гранаде. Я рассчитывал увидеть его в Кадисе — он жил в Логроно. На самом деле, когда я говорю, что потерял его след, то имею в виду, что не смог восстановить его маршрут. Но сердцем я никогда не покидал Скрижаль. И не зря! Она на протяжении веков оставалась в одной и той же семье. Моей. Полагаю, как только я назвал имя Баруэль, ты его тут же связал с моим: Абен Баруэль.

Не видишь ли ты теперь лучше, что произошло?

Я — не прямой потомок изгнанника из Вавилона. В моих жилах течет немного его крови.

Что до Скрижали, то я обнаружил — вернее, следовало бы сказать, вычислил, — что с ней произошло.

Обосновавшись в Испании, мой дальний предок построил дом. Завел детей. И поведал им, чему довелось ему быть свидетелем накануне отъезда на Полуостров. Он показал им табличку. И наказал защищать ее даже ценой жизни, если необходимо, и в свою очередь передать потомкам. Вполне вероятно, даже, скорее всего, что никто из них не принял всерьез слова старика, но, тем не менее, волю его исполнили. Предмет хранили из поколения в поколение, и, полагаю, считали ценным лишь из сентиментальных соображений.

А теперь я перескачу во времени, чтобы перенести нас во дни более близкие.

7 января 1433 года, в день, когда мне исполнилось тринадцать (мы тогда жили в Бургосе), Хаим Баруэль, мой отец, в свою очередь рассказал мне эту историю — точнее, то, во что превратилась с течением веков легенда о сапфировой Скрижали. Он произнес ту же речь, что когда-то произнес его отец. Я отлично помню тот момент, когда он вынул табличку из заскорузлой ткани, в которую она была обернута. Спешу сообщить тебе, что мое разочарование было очень велико. Что? Вот это вот? Эта синяя табличка? Цвет, конечно, довольно приятный, но в нем не было ничего уникального или оригинального. К тому же — и это еще больше усилило мое разочарование — ее поверхность была безнадежно пустой, гладкой, лишенной каких либо знаков. И куда же подевались буквы, которые, как говорили, появились, сверкая, перед очами моего предка? Этот знаменитый тетраграмматон:

Никаких следов и уж тем более никакой реакции на мое удивление. На мои вопросы отец лишь еще раз повторил завет предков.

И на этом все. Предмет убрали и больше никогда о нем не упоминали.

Отец умер, когда мне исполнилось двадцать пять лет.

Как раз в этот период я начал интересоваться каббалой. Из этого интереса и зародились наша встреча и наша дружба. Если я никогда не считал нужным рассказывать тебе о Скрижали, то лишь по одной простой причине: у меня это вылетело из головы. Да и времена тогда были трудные.

Вспомни, это был 1445 год. Реконкиста в самом разгаре. Арабские королевства рушились одно за другим.

Шли годы. Я женился. А несколькими месяцами позже — ты тоже.

Наступило фатальное 1 ноября 1478 года. Булла Папы Сикста IV, пресловутая «Exigit sincerae devotionis», дала Изабелле с Фердинандом право назначать инквизиторов веры.

Именно в этот момент наши с тобой судьбы разделились. Как тысячи наших, я предпочел обращение в христианство, тогда как ты и твои, вы эмигрировали в Гранаду, в этот последний арабский город, где наши братья еще могли обрести некоторую передышку.

А теперь, друг Самуэль, на тот случай, если твой интерес несколько упал при упоминании этих исторических дат, я желал бы, чтобы он снова возрос. Поскольку настал момент, когда мое доверие требует самого пристального внимания.

Примерно шесть месяцев назад я, как обычно, сидел за моим рабочим столом. Уже несколько недель я трудился над редакцией одного аналитического эссе из Танна деве Елиияху, этой этической мидраш, которая… Но не тебя мне учить тому, чему учит школа Илии.

Так что я продолжу.

Вдруг без всякой причины меня словно что-то толкнуло. Мое внимание мне не подчинялось и само собой сосредоточилось на сундуке орехового дерева, стоящем у стены.

Сначала я лишь испытал раздражение. И попытался снова сосредоточиться на работе, но тщетно. Почему этот предмет мебели, стоящий на том месте спокон веку, вдруг так настойчиво привлек мое внимание? И тут я вспомнил… Это в нем хранилась Скрижаль.

Более сорока лет я не интересовался этим предметом. Тем не менее я выполнил наказ моего отца и передал слово в слово легенду Дану, моему единственному сыну. Но тогда почему? Почему этой ночью я вдруг вспомнил о ней?

Нехотя я встал из-за стола и направился к сундуку. Не знаю почему, но я немного помедлил, затем, очень медленно, поднял крышку. Табличка по-прежнему лежала там, на том же месте. Я взял ее и, как и мой отец почти полвека назад, вынул ее из обертки. И тогда… поверишь ли ты мне, Самуэль, друг мой? Тетраграмматон снова появился:

Йод. Хе. Bay. Xe. Непроизносимое имя Бога.

Я попятился. Осмелюсь сказать, в ужасе.

Сердце билось так, словно вот-вот лопнет, я пытался вдохнуть, хватаясь за воздух, как потерявший равновесие канатоходец.

Это был не сон, не иллюзия, рожденная стареющим мозгом. Нет. Я это утверждаю! Я ВИДЕЛ буквы. ИМЯ, которое пишут, но никогда не произносят. Я видел их такими, какими видел мой предок Ицхак на берегах Евфрата.

Веришь ли ты мне, Самуэль, друг мой?

А придется. Придется, потому что дальнейшее еще больше потрясает.

Через несколько минут тетраграмматон, как огонек пламени, который медленно колеблется, а затем угасает, исчез. Я стоял, остолбенев, задаваясь вопросом, не привиделось ли мне все это. Но недолго. На синей поверхности начал появляться текст, будто написанный невидимой рукой.

По мере того как он проступал, мне казалось, будто фразы отрываются от поверхности и поднимаются к небу, прежде чем проникнуть в мой взор. Я ощущал, как они проникают мне в душу с яростью потока, мчащегося с вершины.

Фраза следовала за фразой. Совершенно ясные.

Никаких сомнений быть больше не могло. Адонаи говорил со мной. Элохим говорил со мной. По каким-то еще не ясным мне причинам Всевышний избрал меня, меня, Абена Баруэля, дабы я стал получателем Его послания.

Я прочел столько книг, Самуэль! Всю свою жизнь я посвятил стремлению понять непонятное, разгадать неразгадываемое, узреть незримое. Не раз мне казалось, что я познал Истину, или то была Ложь?

Я изучил Тору, впитал в душу Талмуд и Зогар. Влекомый жаждой знаний, я обратился к другим священным книгам. Сначала я изучил ту, что мусульмане называют «Руководство», я имею в виду Коран. И обнаружил там на своем месте Авраама и Моше. Затем мне захотелось разобраться, где правда, где ложь в мифе о Иешуа, Иисусе Христе. И в этом четверо евангелистов оказали мне огромную помощь.

Как видишь, Самуэль, я читал. Задыхаясь, пробирался по пустыням и зеленым долинам, поднимался к звездным небесам, отчаянно пытаясь сосчитать звезды. Я познал восходы отчаяния и закаты мудрости. Но ничто — слышишь, Самуэль? — ничто и близко не походило на смысл того послания, что было мне доверено.

Не знаю, сколько времени я простоял, глядя на голубую поверхность. Сапфировая табличка снова опустела. Опять стала гладкой и чистой, но, несмотря на все усилия, я никак не мог оторвать взгляд от этой пустой поверхности.

Над Тахо уже алела заря, когда я, наконец, решил, что пора прийти в себя. Я и так уже потратил много времени.

Хоть мне и было однозначно запрещено передавать кому бы то ни было содержание Откровения, я все же позволил себе поведать тебе результат. Он касается моей личной судьбы.

В самом начале письма я сообщил тебе о моей грядущей смерти потому, что мне о ней было сказано. Сегодня 3 февраля. Мне было предсказано, что служители Святой Инквизиции, по всей вероятности, в сопровождении алькальда и альгвасилов, придут за мной 9-го, через шесть дней. Я уже знаю, в чем меня обвинят: «Переодевался в день шаббат и отказался в день субботний есть сало». Доносчик мне неизвестен. Но мы ведь с тобой знаем, что это может быть кто угодно: сын может донести на отца, жена на мужа, брат на брата. Даже сам обвиняемый, которого заставляют угадать, в каком преступлении его обвиняют, о чем несчастный и знать не знает, и покаяться в нем.