Алексей Ростовцев - Ушел в сторону моря

Много лет французский специалист по авиакатастрофам Мишель Брюн вёл самостоятельное расследование обстоятельств гибели южно-корейского «Боинга» над Японским морем в ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года. Выводы Брюна оказались сенсационными. Эти выводы, а также аргументации Брюна я положил в основу своей повести.

Голодный медведь-шатун брел сквозь ноябрьский лес, то и дело проваливаясь в глубокий снег, едва схваченный первыми морозцами. Летом он не сумел нагулять жира в разоренной человеком тайге и потому не залег, как обычно, в берлогу, а продолжал без видимой цели болтаться по холодеющим чащобам, теряя силы и впадая в предсмертную тоску. За медведем шли волки. Они были не серые, а черные с белыми манишками. Волки ждали, когда медведь окончательно ослабеет, чтобы всей стаей разом сомкнуться над ним. Самый наглый из хищников уже попробовал вцепиться в загривок шатуна. И тогда медведь, страшно взревев, с натугой оторвал от себя волка и шмякнул его об острый березовый пень. У зверя сломался хребет и отнялись задние лапы. Лежа на боку он жадно лизал снег и скулил, словно щенок, которого выбросили из теплой конуры на холод. Скулил тихо, жалобно. Медведь сел и огляделся. Волки тоже сели, окружив его полукольцом. Дело шло к развязке.

Вот этот момент и запечатлел на своей картине арбатский художник Иван Худобин. Холст вставил в скромную раму, а к раме прикрепил скромную табличку с надписью: «Россия, год 1992». Картину Худобин подарил закадычному другу Женьке Климовичу, и она заняла почетное место в однокомнатном Женькином логове на Ходынке.

Климович, владевший пунктом обмена валюты на все том же Арбате, мог бы позволить себе и многокомнатные хоромы. Но таковые ему, холостяку, пока не требовались.

Квартира Климовича имела вид почти убогий. Старенькая тахта, стол, две табуретки, шифоньер с зеркалом, пара полок с книгами, боксерская груша, подвешенная к потолку, да гантели в углу — вот и весь интерьер гостиной. На стенах, помимо упомянутой картины, не было ничего, кроме красочного изображения пассажирского «Боинга-747» и небольшого фото японской девочки, приклеенных к обоям скотчем. Со шкафа хищно смотрел перехватчик СУ-15 очень хорошая поделка, любовно выполненная руками хозяина квартиры.

На кухне Климовича имелся холодильник «Бирюса», подвесной шкафчик и необходимый минимум посуды. К этим вещам он привык, когда жил среди них в коммунальной пещере на Шаболовке, он не мыслил себя без этих вещей и потому взял их с собой в новую эпоху.

Ни в каком родстве с миллионером Корейко, даже в самом отдаленном, Климович не состоял и заработанные баксы не складывал ни в чулок, ни в банку из-под немецкого какао «Тропенгольд». Скромность в быту была тем единственным, в чем заключалось сходство их натур.

Климовичу самому было противно вспоминать, каким образом он разбогател, но когда это случилось, он поначалу растерялся, потом лихорадочно принялся вкладывать деньги в недвижимость: купил бывшую конспиративную квартиру КГБ внутри Садового кольца и сдал ее в наем валютным путанам, приобрел за бесценок поросший богатырским бурьяном клок земли за Волгой, крошечное автопредприятие по ремонту автопокрышек в Подольске и запущенную дачу в Салтыковке. Поиграл с акциями и с девочками, попил, поел вдоволь разной вкусноты и затосковал. Тут брат Михаил, уловив нюхом его упаднический душевный настрой, дал совет — вложить оставшуюся наличность в солидное дело. Вскоре на самом бойком месте Москвы возник популярный во всех кругах обменник, к услугам которого охотно прибегали как элегантные иностранцы из дальнего зарубежья, так и хамоватые, страдающие избыточным весом отечественные нувориши. Частенько сюда захаживали актеры расположенного поблизости знаменитого театра — все эти ленины, жуковы, дзержинские, секретари райкомов, председатели колхозов, герои-подпольщики, стахановцы-метростроевцы, комсомольцы-добровольцы, ставшие в одночасье усладой очей и ушей буржуазной элиты. Они охотно давали Климовичу автографы и, тщательно пересчитывая ассигнации, занудно ныли про то, как страдали от тоталитарного режима, постоянно вынуждавшего их наступать на горло собственной песне и топтаться по собственному таланту с кукишем в кармане. Климовичу было наплевать на всю эту склизкую творческую шелупонь со старыми испитыми лицами. Он делал деньги и деньги немалые. После расчета с сотрудниками и встреч с налоговой инспекцией, забиравшей десятую часть доходов, и рэкетирами, забиравшими четвертую часть, оставалось чистыми долларов семьсот-восемьсот. Это в среднем за рабочий день. Доллары вертелись в банках, обрастая сумасшедшими процентами. Климович делал вид, что ему хорошо и весело. Брат Михаил, его компаньон и заместитель, радовался, глядя на любимца семьи Женьку.

Кроме Михаила у Климовича работали еще двое служащих: кассирша Верка, смазливая сексапильная девица, которую пришлось пару раз как следует вздуть для того, чтобы валюта перестала прилипать к ее тонким красиво наманикюренным пальчикам, и охранник из хохлов, названный в честь Бандеры Степеаном.

Верка считалась девушкой Климовича, но ее хватало на всех, и это вполне устраивало коллектив процветающего предприятия. Иногда Климович впадал в короткую непонятную хандру, выгонял Верку из своей квартиры и звал в гости друга Ивана Худобина, с которым напивался до озверения. В такие дни Верка уходила к Михаилу или к Степану. Климовичу она как-то сказала, что вообще не может спать без мужика. Если ее уложить в постель одну, то она к полуночи полезет на стену, а на рассвете ее заберут в психушку. Климович на это ответил, что любит Верку такой, какая она есть.

Охранник Степан также был личностью, не лишенной самобытности. В родной Галитчине он порешил старика-коммуняку, который почти полвека тому назад застрелил Степанова деда — видного оуновца. О своей акции возмездия хохол рассказывал многократно с превеликим наслаждением. Степана Климович потихоньку ненавидел, хотя сам был душегубом мирового масштаба, о чем речь пойдет ниже.

Михаила в семье Климовичей считали самым неспособным. В открытую его не называли дураком только из родственных соображений. Однако в скоротечно меняющейся ситуации, когда тысячи блестящих интеллектуалов позорно растерялись, подняли панический визг и впали в нищету, Михаил сразу нашел свою нишу и стал бурно процветать, чем вызвал уважение к себе даже у баловня судьбы, красавчика и остроумца Женьки.

Свой небольшой дружный коллектив Климович про себя называл зверинцем и старался проводить как можно больше времени вне его. Единственным человеком, общаясь с которым Климович отдыхал душой, был бездомный художник Худобин, высокий костлявый мужчина неопределенных лет с абсолютно лысым черепом, кудлатой пегой бородой и хриплым прокуренным басом. Его Климович поселил на дачу в Салтыковке. Одному ему открыл свой великий грех, черным камнем давившим на совесть. Выслушав Женькину исповедь, верующий Иван ужаснулся и дал совет обратиться к Господу с покаянием.

— К Богу?! — рвануло Женьку. — К Богу?! Да ежели бы он существовал, разве позволил бы весь этот кошмар?

Иван обнял Женьку и, тяжело вздохнув, как пацана погладил его по голове.

Худобин привадил Климовича к рыбалке. Червей добывают в куче перегноя на даче. Черви — жирные, бело-розовые, чрезвычайно активные. Иван прозвал их новыми русскими. Мотыля берут тут же, у проржавевшего двухсотлитрового чана с дождевой водой. Ездят поездом до старинного городка Буя, основанного еще матерью Грозного Еленой Глинской у слияния рек Костромы и Вексы. Кострому уже успел притравить буйский химзаводишко, а Векса пока остается чистой, светлой, рыбной. Вокруг Буя шумят сусанинские леса. Время тут как бы слегка притормозило неумолимый свой бег. Все три памятника Ленину в городе целы и невредимы, ни одна улица не поменяла названия, в местном музее по-прежнему выставлены напоказ кулацкий обрез и кожанка первого начальника ЧК, а некоторые водители городских автобусов возят у ветрового стекла почетный вымпел ударника коммунистического труда.

У Женьки с Иваном есть любимая полянка в сухом бору на берегу Вексы. Здесь они удят рыбу, разводят аккуратные костерчики, варят ушицу, чаевничают, а когда опускается на землю ночь, ведут долгие душевные разговоры, перед тем как заснуть. Говорит, правда, больше Иван. У него за плечами как ни как Ленинградский университет да пять лет Дубравлага за вольнодумство. Куда до него Женьке с его взлетно-посадочной эрудицией!

— Всего на Руси было четыре великие смуты, — хрипло гудит Иван, пугая ночных птиц. — Первая началась со смертью Бориса Годунова и закончилась пленением засевших в Кремле поляков ополченцами Минина и Пожарского. Продолжалась сия смута семь лет. Вторая — это Хованщина и правление царевны Софьи. Продолжалась семь лет и закончилась воцарением Великого Петра. Третья началась Февральской революцией, а закончилась вместе с гражданской войной и образованием Советского Союза. Продолжалась шесть лет. Четвертая, нынешняя, началась летом восемьдесят девятого года в ту минуту, когда Сахаров пошел к трибуне Всесоюзного съезда.