Тина Шамрай - Заговор обезьян

Но ефрейтор Братчиков рассматривал не столько документы, сколько бледное лицо с чёрной ухоженной бородой, и зачем-то руки, будто хотел обнаружить шестой палец. И всё не мог понять, как относиться к этому человеку. Он ведь был простой парень, и резоны высокой политики с вывертами на сто восемьдесят градусов были ему совершенно не понятны. Это потом он жалел, что не выпустил по той машине и по бородачу автоматную очередь, а тогда удивило, что чеченец говорил по-русски совсем, как он, Слава, и на прощанье, приняв документы, сказал «спасибо».

Всего за несколько дней до этой проверки он во все глаза рассматривал тогдашнего министра обороны, и тот всего в пяти шагах от него кричал, брызгая слюной, на какого-то старшего офицера с белым лицом. И отчего-то было неловко за министра, за его выпирающий живот, за красное бабье лицо, за визгливый голос и жалкий мат. В Славином понимании генерал армии никак не может опускаться до уровня сельского тракториста, а то среди них есть такие, да тот же сосед Филя Сошников, что могут министра и за пояс заткнуть…

А Басаев под конец вежливо спросил: «Всё в порядке? Мы можем ехать?» И Слава тогда зачем-то козырнул ему, а потом ляпнул кому-то из своих: мол, а ничего, оказывается, мужик. Тогда на эти слова никто вроде не обратил внимания. И только позже понял: влетели его слова, влетели-таки кому надо в уши. Нет, нет, его даже не пожурили. Лейтенант, выявляющий крамолу в батальоне, сразу понял: никакого оперативного интереса донесённая информация не представляет, но вину простодушный боец загладить должен. Братчиков было отказался от предложения о сотрудничестве, тогда лейтенант сменил тон и разложил всё по полочкам. По полочкам выходило плохо, и пришлось Славе стучать на сослуживцев, но, ей богу, делал он это неохотно, через силу…

Так, со времен военной службы старлей и пристрастился к коллекционированию значительных лиц. Ему всё хотелось понять, что есть такого у этих людей, чего нет у него, Славы Братчикова. Что вынесло наверх и министра-матерщинника, или этого хоть бывшего, но миллиардера? Ну, с министром не поговоришь, а этот подневольный сидит, прикованный, рядом. Но арестант, потный и отстранённый, слабо реагировал на интерес к себе конвоира. Только один раз вскинул глаза и задержал внимательный взгляд, когда Слава, будто отстраняясь от вертухайских замашек Балмасова, зачем-то доложил, что служит в спецназе только третий месяц. И тогда, взглянув на него поверх очков, арестант без улыбки спросил: «Ну и как служба?» И страж, понизив голос, признался: «Я здесь не задержусь». Заключённый поднял бровь, но вопросов больше не задавал.

А конвоир, почувствовав проведённую арестантом чёрту, стал молча рассматривать сидящего напротив него человека и пытался определить, какого класса на нем одежда: синяя тенниска, джинсы, вот часы и кроссовки — так себе, ничего особенного! А может, попросить у миллионера ручку на память, что ему стоит подарить? Вон у него целых две из кармашка торчат! И фотоаппарат надо было захватить, фотоаппарат…

Так они и ехали рядом, и конвоир всё не оставлял своими заботами. Заметив на правом плече арестанта белую нитку, жестом показал: стряхните. И тот, скосив глаз, снял нитку и начал накручивать её на указательный палец. Но, ненароком подняв глаза, вдруг поймал холодный и жесткий вертухайский взгляд, и это было так неожиданно и особенно неприятно после доброжелательных заискиваний ещё минуту назад. А ведь, казалось, должен был уже привыкнуть, но всякий раз его удивляла враждебность, которую время от времени выказывали ему люди. Но старлей Братчиков ничего такого не выказывал, ну, если только самую малость. Просто он был из посвящённых, и знал, что будет с этим человеком совсем скоро — даже посмотрел на часы, а зэк ни о чём таком и не догадывается. Это знание забавляло старлея, вот и позволил себе немного лишнего. Но взгляд до времени пришлось притушить и снова стать улыбчивым и доброжелательным.

И когда поезд, скрежеща всеми составными частями, медленно тронулся после очередной остановки, он отстегнул заключённому руку, пересадив на другую полку. И не просто снова приковал, а, достав бумажную салфетку, обернул запястье: так браслеты не будут натирать! Арестант, поблагодарив, свободной рукой снял очки и стал тереть глаза: бороться со сном становилось всё трудней и трудней. Оставалась надежда на конвоира, в случае чего должен толкнуть. Если служивый сам не заснёт! «Не заснёт!» — известила грохотом дверь, и в купе на смену напарнику ввалился Балмасов.

Откинувшись на перегородку, капитан минут пять в упор рассматривал подневольного человека, будто только сейчас увидел. И его большое лицо с курносым носом и узким ртом, прикрытым редкими усами, было хмурым и брезгливым. Продемонстрировав презрение, Балмасов достал ножичек и, клацнув кнопкой, выбросил лезвие в сторону арестанта. Тот не шевельнулся. А капитан, нарочито цыкая зубом, стал чистить ногти. Руки у конвоира были аккуратные, с длинными пальцами, и будто принадлежали другому человеку. Но нет, не другому, у большого пальца на левой руке, как клеймо, были выколоты две буквы «ВВ», а вокруг них кружком шли мелкие звёздочки. И что они означали, можно было только догадываться…

Братчиков, с усмешкой наблюдавший за гигиенической процедурой старшего, перевел взгляд на заключённого: чай будете? Тот кивнул, и конвоир поднялся, но тут же был остановлен капитаном.

— Ты… это… что так суетишься перед зэком-то? — любуясь своими ногтями, строго спросил Балмасов. — Не знаешь главное конвоирское правило?

— Какое? — нехотя, только для порядка спросил старлей.

— Так вот слушай и запоминай: куда зэка ни целуй, у него везде — жопа. Короче говоря, чем меньше его обхаживаешь, тем меньше от него неприятностей. Усёк?

— Но кормить-то его надо! — стал раздражаться напарник.

— Покормим, как не покормить… Слышь, это… везли как-то тут одного… по глупости попался кирюха, не повезло, короче, а так пацан вроде правильный был. Хорошо так ехали, закуска, водчонка… Ну, и мы ж не звери, водяры и ему поднесли… А, видно, попало на старые дрожжи и развезло его в дымину… Ну, и что ты думаешь? Он же, мудозвон, нас и заложил: мол, это конвой его упоил. Бывает же сволота? Правда, свой косяк он потом отработал и по полной программе, но осадок-то остался!

— Ну, нашего-то с чая не развезёт.

— А кто его знает, кому и чифирь — коньяк, — коротко хохотнул Балмасов.

— Ну, всё! Я тебе его, какого есть, сдал. Только стаканы принесу и…

— Иди, иди! — разрешил Балмасов. Слава, не задвигая дверь, вышел, подмигнув арестанту. А капитан продолжал чистить ногти и делал это так тщательно, что в какую-то минуту показалось: этот огромный человек вычищает из-под ногтей не грязь, но кровь. Заключённый тотчас устыдился своей неприязни к конвоиру, но, сам того не подозревая, был недалек от истины.

По зонам ходят легенды о свирепости спецназа службы исполнения наказаний, что был натаскан держать в повиновении тысячи заключённых. И заключённые боялись не контролёров колонии, а именно этих обученных на человечине специалистов. Самим-то вертухаям не с руки устраивать массовую порку. Одного-двух отходить палкой — да как два пальца об асфальт, и огонь с вышки открыть — пожалуйста, рука не дрогнет, но целый отряд обработать — себе дороже, кирпичи в тех местах и с неба могут падать. К тому же избиение подневольных — тяжкий труд, требующий определённых навыков, и главное, беспощадности. А охранники колоний, часто ленивые и безразличные, считающие минуты до окончания смены, беспощадными не были. Нет, случаются и среди них истовые служаки, придирками доводящих до белого каления, но патологического зверья в конвоирской среде не так много. И если не выказывать им зэковский гонор, то отношения могут быть почти нормальными, если за колючей проволокой есть подобие нормы.

Зверей воспитывают в спецназе, на зеках они и отрабатывают приёмы, им ведь надо держать себя в форме. И часто одно только обещание вызвать эту буц-команду умеряло пыл недовольных, а один карательный рейд в колонию надолго смирял подневольный народ. И Балмасов время от времени участвовал в таких зачистках, и однажды был замечен в избиении арестанта, вскрывшего себе живот. От истекавшего красным соком человека Балмасова оттаскивали несколько сослуживцев, возможно, только по случайности не вошедших в раж от вида и запаха крови.

Жалоб на свирепого капитана было много, но ни одна не признавалась надзирающим прокурором обоснованной. Таким же бесполезным делом были жалобы и на контролёров. Сор наружу из-за колючки нельзя выносить ни при каких обстоятельствах. Оттуда свободно выпускаются заявы на суд, прокуратуру и на все другие органы, а жалобы на внутренние порядки исправительного учреждения аккуратно изымаются. Тот же Чугреев любил почитывать эти полуграмотные писульки, особо отмечая всякого рода преувеличения. И сам тщательно упаковывал их в пакеты с другими ненужными бумагами, иногда присутствуя и при уничтожении крамолы. Оперативная часть обязательно фиксировала сведения о таком писателе — ему ещё придётся если не сразу, то обязательно ответить за свой писучий зуд. И не дай бог передать жалобу через родственников при свидании… Опустят такого зэка в штрафной изолятор, а подымать будут только для того, чтобы прокрутить через матрас — поспит зэк ночку на своей шконке, а с утра снова найдётся, по какой причине снова отправить его в карцер. И так до тех пор, пока писака не осознает всю пагубность своей затеи — харкать против ветра. И это должен знать всякий открывший хайло на администрацию колонии. Впрочем, разве в других местах не так?