Ольга Тарасевич - Проклятие Эдварда Мунка

Кристиания,[1] 1879 год.

Он напился допьяна! Иначе как можно объяснить, что на Карл-Юханс-гате,[2] возле круглого здания стортинга,[3] напоминающего толстяка с короткими ручками, показалась хитрая мордочка тролля.

Эдвард Мунк замедлил шаг и потер глаза. Тролль противно хихикнул и исчез в постаменте одного из каменных львов, установленных у фасада.

«Надо поесть», – решил Эдвард и заторопился домой, в Гренланд.[4] Хотелось баранины в капусте или мяса на палочках. Дразнящие запахи неслись из ресторанов, наполняя рот слюной. В карманах штанов, как обычно, не было даже нескольких эре. Домой…

Он миновал Кафедральный собор, взмывающий в ослепительно-синее небо восьмигранным шпилем. Пробрался через суетливую толпу у Центрального вокзала. Пару минут поглазел на витрину рыбной лавки. В корзинах вздрагивала жирная сельдь и превосходный лосось.

– Заходите, у нас есть свежая треска, – вкрадчиво произнес вдруг появившийся за спиной приказчик.

И тут же замялся, разглядев потертый плащ Эдварда.

Юноша гордо вскинул светловолосую голову и, пошатываясь, зашагал вперед. Почему-то ему вспомнились строки из «Старшей Эдды».[5]

Когда-то отец любил читать им эдды и саги. Когда-то все было по-другому. Когда была жива мама…

На глаза навернулись слезы. Но ведь это было! Вот они сидят у камина. На коленях мамы устроилась Ингер, еще совсем малышка. Отец возится с Андреасом и Лаурой. А он, Эдвард, не отходит от старшей сестрички Софи. Потом отец раскрывает книгу, Эдвард слушает «Песню о Нибелунгах» и вместе с тем не может отвести глаз от бледного лица матери. Как она красива! Гладко зачесанные черные волосы подчеркивают белизну тонкой шейки, в карих глазах светится такая любовь, жарче, чем огонь в камине. Она юна и прекрасна. Серое лицо отца уже вспахали морщины, мамочка кажется его дочерью. Внезапно ее грудь сдавливает кашель, мать прижимает ко рту платок, и отец умолкает.

– Все в порядке, Кристиан, – говорит мама, пытаясь спрятать платок в узкий рукав черного платья. Но папа, отложив книгу, перехватывает ее руку. Эдвард с ужасом видит красные пятна на белом батисте.

Отец отворачивается к окну, где виднеется узкая полоска моря, сдавленного белыми скалами, и глухо произносит:

– Лаура, тебе надо отдохнуть.

Эдварду становится страшно. Так страшно, что он, сжимая в руке ладошку Софи, крадется к спальне матери и, приоткрыв дверь, слушает ее неровное дыхание. И опять кашель и предчувствие чего-то непоправимого…

Ее лицо в гробу было спокойным и безмятежным. Казалось, она спит. Исчезла даже тонкая складочка на лбу, делавшаяся резче, когда батист платка окрашивали кровавые пятна.

– Нет, мамочка, не уходи! Не надо!!!

Эдвард, рыдая, вцепился в края гроба. Отец, заставив глотнуть горькой микстуры, запер его в комнате, и Эдвард не видел, как уносили мамочку из их потемневшего дома.

Мамочка ушла. Но смерть и горе остались в Гренланде.

Костлявая, неумолимая старуха с цепкими властными пальцами. Она вырвала из семьи Софи. Его сестричку Софи, чистую, невинную…

Господи, если ты есть! Если все то, о чем твердит замусоливший Библию отец – правда, то почему, за какие грехи ты забрал Софи?

Ты есть? У тебя, должно быть, полно других дел. И ты не видишь, как съежилась у окна Лаура. Сестра смотрит на морскую гладь, но ничего не замечает и никого не узнает, ее глаза пусты, разум погружается в темноту.

Отца тоже больше нет. Того отца, которого он помнил и любил – веселого, придумывающего сказки и читающего эдды. Осталась тень, высохшая, почти бесплотная. Даже странно, что тень отбрасывает еще одну тень, в огоньке свечи неровно прыгающую по стенам. Сгибающуюся в раболепных поклонах. Отец все время молится. Зачем? Что толку от этих молитв?

Эдвард толкнул тяжелую дверь с табличкой «Доктор Мунк» и горько усмехнулся. Доктор? Разве помог отец маме, Софи и Лауре? Никто не поможет, когда к горлу тянется холодная костлявая рука.

Человек, с которым задумавшийся Эдвард столкнулся на лестнице, думал иначе. Его лицо освещала надежда. О, эта вечная надежда обездоленной нищеты! Он подобострастно поклонился, приветствуя Эдварда, тот вяло кивнул в ответ. Одет высокий худощавый мужчина был так же бедно, как и большинство пациентов отца. Денег с них папа никогда не брал. Жили впроголодь.

В сырой гостиной было сумрачно. Пошатываясь, Эдвард приблизился к стоящей в углу постели брата. Лицо Андреаса горело от лихорадки.

– Ему будет лучше…

Ингер подошла неслышно, поставила на комод стакан воды. С годами сестра становилась все больше похожей на мать. Та же стройная фигурка в складках черного платья, гладко зачесанные темные волосы.

– Отец дал ему микстуры, жар спадет. И опять… Папа заставил его петь лютеранские гимны… – она прижалась к его плечу, но сразу же отшатнулась. – Эдвард! Ты пьян!

– Где Карен? – хрипло спросил он, в глубине души зная ответ на этот вопрос.

Конечно же, не ошибся.

Ингер тихо сказала:

– С отцом.

Сердце закололи ревнивые мысли. Тетя Карен опять с отцом. Что делает она в его комнате? Карен, нежная, добрая – после смерти матери она взяла на себя все хлопоты по дому. Она зажгла любовь в его душе. Но зачем ей шестнадцатилетний мальчик? Карен нужен отец. А разве он сможет сделать ее счастливой? Тени не приносят счастья…

На ужин Карен подала флатбре[6] с молоком. Эдвард быстро расправился с едой и поднялся, намереваясь пойти в свою комнату, но отец, равнодушно изучавший стену столовой, вдруг остановил его.

– Сынок… Ты бы подумал… В Норвегии столько водопадов. Я хочу, чтобы ты стал инженером. Ну что это за занятие – живопись? Художники живут в грехе, – он сделал глоток молока и упрямо повторил: – Ты бы подумал.

Эдвард отрицательно покачал головой. Что тут думать? Он все решил. Когда он становится за мольберт – ему делается легче. Да, ему всегда легко давалась математика, но только картины – то, что по-настоящему его волнует.

– Кристиан, у мальчика способности, – вступилась Карен.

Его даже не обрадовала ее поддержка. Мальчик. Ну конечно. Она никогда не узнает, как он мечтает прикоснуться к ее тонкой щиколотке. Белая полоска кожи между подолом платья и домашней туфелькой. У него комок застрял в горле от нежности. А Карен вязала у камина и ничего не замечала!

Ингер обвела присутствующих торжествующим взглядом и интригующе произнесла:

– Завтра к нам придет плотник Пульсен.

Отец вопросительно вскинул брови.

– Он заболел?

– Нет, – лицо Ингер слегка порозовело от волнения. – Он придет, чтобы… купить картину Эдварда!

Хмель окончательно выветрился из головы молодого человека. Первый покупатель! Его картину кто-то купит! Даже не верится…

– А он богатый, этот Пульсен? – спросила Карен, потрепав Эдварда по затылку.

Ингер кивнула. Может ли быть бедным человек, купивший своим дочерям муфты из тюленьего меха? Он богат, очень богат.

Весь вечер Эдвард провел как в горячке, разбирая работы. У него будут деньги. Может, набраться смелости и пригласить Карен выпить стаканчик вина?

Но на следующий день плотник Пульсен так и не пришел…

Ну, вот и все. Стеклянно-бежевые шторы из легкой органзы мягко опускаются на свежевымытый пол. Кипенно-белую скатерть выгодно оттеняют благородно потемневшие серебряные приборы. И теплый огонь свечи в пузырьке-лампадке обещает: будет все. Романтический ужин. Беседа взахлеб. Утолить бы эту жажду. И все про себя рассказать. Узнать его, понимая – он мой, тот самый, единственный. От кухни до спальни – два шага. Они их сделают? Или не стоит торопить события? Все-таки приличные девушки сразу в постель не прыгают…

Карина Макеенко метнулась к духовке и озабоченно распахнула дверцу.

«Показалось. Жаркое не подгорело. Это специи пахнут, чесночок. Все должно быть на уровне», – облегченно подумала она, поливая мясо светло-желтым жиром, булькающим на сковородке.

Карина выключила плиту, прошла в ванную. Легкий халатик спикировал на пластиковую корзину для белья, и безжалостное зеркало отразило все недостатки тридцатипятилетней женщины. Тонкие тусклые русые волосы до плеч. Глаза – если бы они были темно-синими или лесными, зелеными. Увы: серые, невыразительные. Длинный острый носик и ниточка губ. На пластическую операцию – Карина горько вздохнула – денег не хватило, не с учительской зарплатой такие операции позволять. Губы – да, они были более пухлыми. Но опять-таки не с ее доходами каждые полгода делать инъекции. К сожалению, от чудодейственного препарата не осталось и следа. Не губы – ниточки, тонкие, бесцветные. Складки, бугорочки – на талии, на бедрах. Вот где объема более чем достаточно. Он ничего этого не видел. У нее высокий рост, тонкие кости. В маскировке одежды целлюлит незаметен. От кухни до спальни – два шага. Они их сделают, и он увидит складочки, и…