Игорь Гамаюнов - Именем закона. Сборник № 2

Вторую неделю донимала старуха Кирпичникова следователя Игнатова. Подстерегала она его обычно в гулком вестибюле областной прокуратуры, у столика вахтера, возле стены, где стоял унылый ряд стульев с вертящимися, как в кинотеатре, скрипучими сиденьями. Увидев в дверях Игнатова, старуха тут же вставала, стул под ней громко хлопал сиденьем, будто выстреливал, и Игнатов замедлял шаг, понимая, что разговора не избежать.

Кирпичникова вцеплялась ему в рукав и смотрела снизу маленькими голубенькими глазками из паутины подвижных морщин, из-под седых, торчком стоявших бровок — из какой-то своей непонятной жизни, в которой успела девчонкой на оккупированной территории побыть связной у партизан, медсестрой в действующей армии, потом, в мирные годы, сменить множество разных работ и родить, наконец, в сорок лет единственного сына, а на тридцатом году его жизни узнать, что за страшное преступление он осужден на «не жизнь».

Узловатые ее пальцы, державшие рукав Игнатова, были странно крепкими, а прокуренный, с хрипотцой голос словно бы выпевал привычный уже вопрос:

— Гражданин следователь, миленький, узнал, где могилка моего сына?

Игнатов осторожно отцеплял от рукава костлявые пальцы, вел старуху к стульям и, сев рядом, начинал со вздохом повторять заученное вранье: запрос идет долго, дело-то не простое, инстанций много. Говорил он обстоятельно и монотонно, это и на старуху и на него самого действовало успокаивающе. Врал же потому, что язык не поворачивался сказать правду. Ну как скажешь, что никакой «могилки» нет и не было, что, после того как приговор привели в исполнение, сына ее сожгли в крематории, с другими такими же, и вот поэтому-то выполнить ее просьбу — перезахоронить «его косточки» на городском кладбище — невозможно.

Нет, не мог Игнатов сказать ей всего этого еще и по другой причине. Совсем недавно вел он следствие по делу человека, который почти десять лет по вечерам у дорог насиловал и убивал женщин, и все эти годы ловкие оперативники арестовывали вместо него других людей. И их осуждали потом за то, что они никогда не делали. Сын Кирпичниковой был одним из таких, и, рассказывая старухе о сложной работе разных инстанций, Игнатов злился на себя и свое вранье и, подавляя в себе злость, убеждал Кирпичникову побыть дома, подождать месяц-другой — он сам, как только придет сообщение, вызовет ее письмом или телеграммой. Старуха торопливо кивала, благодарила, но от письма и телеграммы отказывалась:

— Спасибо, гражданин следователь. Я завтра сама зайду.

В конце концов пришлось Игнатову прятаться от Кирпичниковой — проникать в здание прокуратуры со двора, где у распахнутых ворот служебного гаража он смешивался с небольшой толпой водителей прежде, чем направиться к заднему крыльцу.

В этот день у гаража он столкнулся с рыжим Лехой, водителем «рафика», оборудованного под передвижную «криминалистическую лабораторию». Узнав, что «рафик» наконец-то вышел из очередного ремонта, Игнатов предупредил Леху: сегодня они с Лосевым, молодым следователем, проходящим стажировку, должны съездить в пригородный поселок Заречный по поручению прокурора. Леха поморщился, потому как знал — дороги там гравийные, придется мотать только что починенную машину по колдобинам, но сопротивляться не стал: с транспортом в облпрокуратуре всегда было туго, да и протесты его обычно ни к чему хорошему не приводили.

За окном были сумерки, когда Игнатов наконец освободился. Громыхнув дверцей сейфа, сунул туда собранные со стола бумаги, надел плащ и шляпу, поморщился, увидев в оконном стекле свое отражение: был невысок, плечист, с крупным, почти квадратным лицом, потому полагал, что шляпа ему не идет, но жена заставляла носить, уверяя, что «так интеллигентнее», и он в конце концов смирился.

Заперев кабинет, Игнатов спустился на второй этаж, зашел за Лосевым. Тот обрадованно засуетился, тут же натянул куртку, жикнув «молнией», пристукнул каблуками: «Готов, товарищ начальник!» Было в нем еще что-то мальчишеское. Это вначале раздражало Игнатова, потом стало забавлять.

Спешно проехали городскую площадь со светильниками, источавшими яркий мандариново-желтый свет, миновали кинотеатр «Звездный», у подъезда которого в голубовато-красных неоновых отблесках шевелилась толпа, мимо длинного гастронома и кафе «Русский чай», здесь давно уже было пусто и на витринах и внутри, въехали на мост и увидели на мгновение плавный изгиб набережной, обозначенной цепочкой фонарей, пробившихся расплавленными пятнами сквозь дымку мелко моросящего дождя.

В Заречном гравийная дорога и в самом деле была вся в ухабах и колдобинах. Улицы и переулки, освещенные тусклыми лампочками под проржавевшими абажурами, казались необитаемыми. Только окна одноэтажных домов, отгороженных от дороги штакетными заборами и тощими палисадниками, обнадеживали: жизнь здесь все-таки теплилась. «Рафик» петлял в поисках Коптевского переулка, и Леха всякий раз замысловато ругался, заехав не туда. Резко разворачивал машину и приговаривал: «Вот ты мне еще в кювет сползи». На ухабах Игнатова и Лосева мотало, бросая друг на друга, они хватались то за поручень сиденья, то за угол столика, на котором подпрыгивал, норовя соскользнуть, «дипломат» Игнатова, и кричали Лехе, чтоб вез полегче, но не было в их голосах ни досады, ни усталости — лишь нетерпеливое ожидание: скорее бы!

Лосев, появившийся в прокуратуре месяц назад, выспрашивал у Игнатова подробности его, теперь знаменитого, дела: как он, Игнатов, по косвенным, третьестепенным данным, собранным из двух десятков уголовных дел, однажды вычислил местожительство, профессию и возраст того, кто десять лет вел свою страшную охоту; как группа захвата однажды, вот таким же дождливым вечером, подъехала к нужному им дому метров за триста — ближе из-за слякоти было нельзя; как Он, наводивший ужас на всю область, шел к машине, окруженный толпой, пристегнутый наручниками к руке одного из оперативников, — шел, дрожа от страха, и трижды останавливался, прося разрешения «отлить»; как толпа чуть-чуть расступалась, и он долго возился — заедала «молния», а одной рукой было неудобно, другая же, в стальном кольце, была чугунной, неспособной шевельнуться.

В группе захвата Игнатов не был и знал все это со слов, и потому, наверное, самым сильным его впечатлением были первые минуты допроса, когда увидел Его — высокого, кудрявого, с подковой усов, с длинными, почти до колен, рычагообразными руками. Он был почти до мелочей таким, каким Игнатов однажды его себе представил, собрав из уголовных дел косвенные свидетельства о его внешности.

Но все-таки самой потрясающей подробностью этой истории было другое: за Его преступления в лагерях отбывали наказание невинные, оговорившие себя люди, и их предстояло как можно быстрее освободить. Всех, кроме одного — сына Кирпичниковой…

Сейчас они ехали по поручению прокурора к человеку, с которым Игнатов мысленно не раз говорил и даже заготовил для него специальные слова и целые фразы. Правда, сейчас, вспоминая их, он все больше и больше в них сомневался, — здесь, в этом сумрачном поселке, затянутом дождевой мглой, они начинали ему казаться неубедительными и даже нелепыми.

Наконец они нашли Коптевский переулок, и Леха теперь вел «рафик» медленно, высматривая на воротах и калитках размытые дождем номера. Остановились у щелястого забора. «Кажется, приехали». Леха выключил зажигание. Калитка была не заперта. В тесном дворике, под навесом, в сумраке угадывались ряды дров. У крыльца, из будки, глухо поворчав, тявкнула собака. Постучали в дверь. Постояли, подняв воротники, — сверху по-прежнему сеял мелкий дождь. И, не дождавшись приглашения, вошли.

— Есть кто дома?

В слабом свете горбилась скособоченная, обитая войлоком дверь, слышалось бормотание телевизора. Игнатов взялся за ручку, потянул. Раздался чмокающий звук, и они оказались на кухне. Здесь сипел на плите чайник, пахло отсыревшей известкой, углем и дымом. Дверь в комнату была отворена. В ее проеме они увидели троих: щуплый, с редким пушком на голове старик, старушка с седым узелком на затылке и рослый мужчина неясного возраста, сидевший впереди, в шаге от экрана, как-то очень уж прямо, будто спина у него не гнулась, смотрели программу «Время».

— Можно?

У телевизора зашевелились. Старушка встала, кивая, застегивая быстрыми пальцами пуговицы на кофте.

— Захо́дьте, будьте до́бры.

Игнатов и Лосев вошли, остановившись у дверей. Комната была перегорожена шкафом, в зеркальной дверце которого мелькал отраженный экран. Под низким потолком тянулась бечевка, на ней висела цветастая, сдвинутая сейчас занавеска, открывшая металлическую кровать с блестевшими по углам шарами, и мужская рубашка.