Шарль Эксбрайя - Семейный позор

Элуа Маспи

Селестина Маспи — его жена

Бруно Маспи — их сын

Перрин Адоль

Дьедоннэ Адоль — ее муж

Пэмпренетта — их дочь

Пишранд — старший инспектор полиции

Ратьер — инспектор

Тони Салисето — главарь банды

Антуан Бастелика, Луи Боканьяно — его подручные

Они шли, взявшись за руки и не говоря ни слова. Майское солнце играло на покрытых барашками пены волнах моря, и, казалось, сам воздух источает сияние. Молодому человеку исполнилось двадцать два года, девушке — семнадцать. В таком возрасте всегда воображаешь, будто жизнь готовит тебе одни несравненные радости. Они любили друг друга с тех пор как себя помнили, и уже тогда не сомневались, что у него не будет иной жены, а у нее — супруга.

Молодой человек только что вернулся из армии, девушка — закончила школу. Впрочем, на уроках она в основном писала письма возлюбленному, хотя пылкие чувства облекались не в самую блестящую форму. Но только дураки считают, будто орфография имеет какое бы то ни было отношение к любви. Медленным шагом они гуляли по Фаро, и сад казался им настоящим преддверием рая. Девушка смотрела на парня с восхищением, он на нее — с нежностью, и оба думали, что впереди у них целая вечность. Проходившая мимо старуха с улыбкой посмотрела на влюбленных. Они чуть снисходительно улыбнулись в ответ, не понимая, как это можно постареть.

Молодые люди сели на скамейку на самом краю высокого уступа над морем. Все это было им с детства знакомо, но от красоты пейзажа захватывало дух, и оба едва осмеливались дышать. Девушка склонила голову на плечо возлюбленного, он обнял ее за плечи, и та замурлыкала, как счастливый котенок, потом вдруг отстранилась, вытащила из-за корсажа ладанку и благоговейно поцеловала.

— Что это с тобой, Пэмпренетта? — ласково спросил парень.

— Я благодарю добрую Богоматерь за то, что она дала мне такое счастье!

— Так ты веришь в Богоматерь, в ад, чистилище и рай?

Девушка слегка отстранилась и посмотрела ему в лицо.

— Неужто в полку ты так изменился, Бруно? Ты больше не любишь нашу добрую Святую Деву? Если да, то лучше не говори, а то мне будет слишком больно!

Бруно поцеловал Пэмпренетту, ибо ему всегда хотелось ее целовать, даже когда девичья логика ставила его в тупик.

— Конечно, люблю, моя Пэмпренетта, по-прежнему люблю нашу добрую покровительницу и не далее как вчера ходил в собор Нотр-Дам де-ла-Гард ставить свечку, чтобы мой отец дал согласие на наш брак, да и твой не возражал.

У девушки отлегло от сердца.

— Ах, как хорошо! — воскликнула она. — А то я уж было испугалась…

Парень снова обнял возлюбленную.

— Но, дорогая моя, раз ты любишь Святую Деву, тебе ведь хочется ее радовать?

— Естественно! Что за вопрос?

Он понизил голос:

— Тогда почему ты ее огорчаешь… воровством?

Она вырвалась из его объятий, на сей раз рассердившись по-настоящему.

— Ты назвал меня воровкой?

— Ну а кто же ты еще, моя красавица?

Пэмпренетта возмущенно вскочила.

— Ах, вот как? Я думала, ты привел меня сюда поговорить о любви, а вместо этого оскорбляешь!

Памела Адоль, или, как ее называли близкие, Пэмпренетта, была еще совсем девочкой, а потому расплакалась, словно малое дитя. Бруно Маспи никогда не мог спокойно видеть ее слез. Он взял девушку за руку и, притянув к себе, снова усадил на скамейку.

— Послушай меня, Пэмпренетта… Чем ты занималась с тех пор, как окончила школу?

— Но…

— Тс!.. Ты помогаешь отцу обманывать таможенников и тащишь все, что только можно стянуть на набережной.

— Ага, видишь? Сам же говоришь, я не ворую, а тащу!..

— В тот день, когда тебя схватят полицейские, они наверняка не станут заниматься подобными тонкостями… Или тебе очень хочется в тюрьму?

— Мне? Да ты что, Бруно, с ума сошел? Во-первых, легавые меня никогда не поймают! Они меня даже не видят…

— Зато видит наша добрая Богородица!

— Ну, тогда она не может не заметить, что я никогда ничего не беру у бедных!

Бруно вздохнул, понимая, что спорить бесполезно. Пэмпренетта была так простодушно аморальна, что и сердиться-то на нее он не мог. Парень поцеловал девушку.

— Так ты меня все-таки любишь? — шепнула она.

— Ну как же я могу тебя разлюбить, если люблю так давно?

Ничего другого Пэмпренетте и не требовалось. Уже забыв о причине недавней размолвки, она крепче прижалась к любимому.

— Расскажи мне, как мы будем жить, когда поженимся? — выдохнула она.

— Ну…

— Нет, сначала опиши мне день нашей свадьбы…

— Мы поженимся на Святого Жана… но для этого тебе ведь придется исповедаться?

— Ну и что? Представь себе, я трижды в год хожу на исповедь! А как же иначе?

Бруно подумал, что, если Пэмпренетта говорит правду (а она явно не обманывала — просто наверняка не считала грехом то, что принято называть таковым), отцу-исповеднику приходится слушать престранные вещи. Не догадываясь, о чем думает ее возлюбленный, девушка с жаром продолжала:

— Папа подарит мне чудесное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала дать свое жемчужное ожерелье, знаешь, то самое…

— …которое украли пятнадцать лет назад в Каннах, а Доминик Фонтан по кличке Богач продал твоему отцу?

— Да, именно! С ума сойти, какая у тебя память!

— Боюсь, как бы полиция тоже о нем не вспомнила…

— Полиция? А ей-то какое дело? Папа заплатил за ожерелье, разве нет? И что за мысли тебе иногда приходят в голову, Бруно!

Парень лишь улыбнулся.

— И тем не менее… Сдается мне, у нас на свадьбе будет немало полицейских…

Пэмпренетта тут же ощетинилась.

— Легавые на нашей свадьбе? Да кто же это их позовет?

— Легавых, как ты их называешь, Пэмпренетта, никогда не приглашают, они приходят сами… Пойми, если все друзья наших родителей явятся на свадьбу, это будет самое крупное собрание всех багаленти[1] побережья за последние тридцать лет! И можешь не сомневаться, полиция не упустит такого случая взглянуть, как поживают ее… подопечные и освежить в памяти кое-какие лица… А потому даю тебе добрый совет: спрячь свое ожерелье и носи его только дома, хорошенько закрыв дверь. Иначе ты рискуешь провести медовый месяц в Бомэтт[2]…

— Это несправедливо…

— А по-твоему, та, у кого укради тогда ожерелье в Каннах, сочла это справедливым?

Довод, очевидно, смутил Пэмпренетту, и она слегка замялась.

— Ну, это было так давно…

— Думаешь, если бы его сперли у тебя, через пятнадцать лет ты бы на это чихала?

— Ну нет!

Девушка обиженно надулась.

— И вообще, ты сбиваешь меня с толку всеми этими рассуждениями, — добавила она. — Чего ты, собственно, хочешь?

— Чтобы ты больше не воровала…

— И по-твоему, хорошо, если я начну бездельничать?

— Но ты могла бы работать.

— А я что делаю?

Бруно взял ее за руки.

— Послушай меня, Пэмпренетта… Я люблю тебя больше всего на свете и не хочу потерять… А это неизбежно случится, если ты собираешься продолжать в том же духе. Сколько лет твой отец провел в тюрьме?

— Не знаю…

— А мать?

— О, мама — не так уж много… наверняка меньше твоей!

— Свою мать я почти не знаю. По воскресеньям бабушка водила нас смотреть на нее сквозь прутья решетки… И ты бы хотела нашим детям такого же существования?

— H-н… ет.

— И чтобы они стали жульем, как наши родители?

Пэмпренетта вспыхнула и гневно выпрямилась.

— А ну, повтори, что ты сказал!

— Что наши родители мошенники.

— Ах, значит, я не ослышалась… это… это ужасно… Ты чудовище, Бруно! Ты смеешь оскорблять тех, кто произвел нас на свет? И при этом говоришь о каком-то уважении к Святой Деве, той, кого божественный сын поцеловал у подножия креста?

Бруно в отчаянии воздел руки.

— Но какая связь…

— Надо почитать отца и матерь своих!

— Да, когда они достойны уважения!

— О! Так скажи сразу, что мой отец каналья!

— А кто же еще? С утра до вечера он обкрадывает государство!

— И вовсе нет! Просто папа отказывается подчиняться законам, которых не одобряет.

— Все преступники говорят то же самое.

— Но папа никого не убивал!

— Из-за него мужчины и женщины часть жизни провели в тюрьме, из-за него таможенники убивали контрабандистов, работавших под его же началом, а многие портовые полицейские оставили вдов и сирот. И ты еще уверяешь, будто твой папочка не последний мерзавец?

— Я никогда тебе этого не прощу, Бруно! И вообще, по какому праву ты так со мной разговариваешь? Твой отец…

— То же самое я думаю и о нем, если тебя это утешит.

— Ты попадешь в ад!

— В ад? Только за то, что я хочу, чтобы ты стала честной и наши дети воспитывались в уважении к законам? Да ты, похоже, совсем спятила!