Лев Портной - 1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского

Я наблюдал в окно за движением на Невском проспекте. Озабоченные купцы и приказчики спешили по своим делам, мещане подгоняли подводы, груженные скарбом. Их лица, фигуры выдавали нервное напряжение. Вероятно, напуганные Наполеоном, они покидали Санкт-Петербург, чтобы укрыться где-нибудь подальше.

Но часть публики выглядела праздной. Барышни совершали дневной моцион, вокруг них вились кавалеры. Наверное, меня в Лондоне военные сводки волновали больше, чем их. Они полагали, что война где-то далеко и никогда их не коснется.

Такие разные люди могли позабавить досужего наблюдателя. Беглецы старались не смотреть в лица праздным гулякам — в их косых взглядах читалось осуждение легкомыслия. А блистательные франты и барышни отвечали им презрительными усмешками и, хотя вынуждаемы были уступать дорогу подводам со скарбом, делали это с чувством превосходства и снисхождения к паникерам.

Порой проходили юноши в щегольском обмундировании: с золотыми эполетами, в шляпах с султанами[1]. Со дня на день им предстояло отправиться в действующую армию и золотые эполеты вызывали любовь и уважение толпы, которые так хотели снискать эти молодые люди, снискать заблаговременно, еще до совершения подвигов, потому что позднее многим будет не суждено насладиться славой.

— Сударь, какой платок-с вы изволите-с выбрать? — отвлек меня камердинер.

— А знаешь, Жан, чего я боюсь? — спросил я, пропустив его вопрос о платке.

— Чего?

И в этом его «чего?», а точнее в голосе, звучала филиппика: «А разве вы вообще чего-либо боитесь?»

— А боюсь я, Жан, того, что царь-батюшка выслушает мое сообщение и мне же поручит разбираться с этим делом, — промолвил я, размышляя, как бы и впрямь не получить от его величества этого задания.

— А что это, сударь, за дело-с? — поинтересовался мосье Каню.

— А что за тело, не твое дело, — отшутился я.

— Как же-с, сударь, я дам вам совет, когда вы толком-с не говорите ничего, — посетовал Жан.

— Don't be curious don't make me furious![2] — ответил я.

— Hy-c, как знаете-с, — буркнул французишка и поставил короб с платками на диван.

— Жан, ты ничего не напутал? Сколько мне еще ждать этого надворного советника?! — возмутился я.

— Барин, сударь вы мой, — французишка от обиды вытянул губы трубочкой так, словно хотел щипнуть себя за правый ус. — Ничего я не напутал-с! Надворный советник-с Косынкин сказал, что заедет-с за вами…

— Ну и где его носит, этого Косынкина?!

Французишка не ответил, только бровями повел.

Я еще некоторое время наблюдал в окно за санкт- петербургскими франтами, а затем повернулся к зеркалу.

— Жан, ты уверен, что я не похож на иностранца? Я просил тебя внимательнее приглядеться, как нынче одеваются в России.

— Что я вам-с, модистка, что ли? — огрызнулся он.

Я не успел ответить, как зазвонил колокольчик, и камердинер пошел встречать гостя.

— Ваше сиятельство! — выпалил надворный советник Косынкин, переступив порог кабинета. — Дали необходимые распоряжения. В Кронштадт отправится команда.

— Что ж, великолепно, — ответил я.

— А вас ждет канцлер, ждет с нетерпением! — напомнил надворный советник.

— Собственно, дело было только за вами. Я давно готов. Почти готов, — сказал я, схватил за рукав мосье Каню и толкнул его к коробу с платками.

Я прибыл в Санкт-Петербург для личной аудиенции у его императорского величества. Но заодно выполнял и частное поручение государственного канцлера графа Николая Петровича Румянцева. Впрочем, частным такое поручение можно было назвать per abusum[3].

А для меня лично самым главным делом был перевод в действующую армию. Я рассчитывал поскорее передать государю секретные донесения и хлопотать о своем назначении. Находиться на дипломатической службе, когда корсиканский недомерок, заразив полоумием всю Европу, вторгся со своей La Grande Armee[4] в Россию, я не мог.

— Уверен, государь не откажет мне, — промолвил я, выбирая платок. — Сейчас я хочу одного — бить французов.

Жан, державший передо мною короб, шмыгнул носом, а надворный советник Вячеслав Сергеевич Косынкин с жаром откликнулся:

— Эх, Андрей Васильевич, как я вас понимаю! И я хочу! Хочу бить французов!

Глаза его загорелись. А мосье Каню снова вытянул губы трубочкой, еще раз шмыгнул носом и покосился на гостя с опаской.

— Так что же не бьете? — спросил я надворного советника.

— Хех, — выдохнул Вячеслав Сергеевич. — Да я…

Он запнулся и скользнул глазами по ковру, словно в персидских узорах искал подсказку. Я следил за ним через отражение в зеркале. Вдруг он решительно поднял голову и продолжил:

— Я служил в Смоленске, просился в действующую армию, но… так сложились обстоятельства. Пришлось податься в Петербург. Да и его сиятельство Николай Петрович настоял: дескать, и в тылу дельные люди нужны. Прямо-таки вырвал у меня согласие. Теперь сам сомневаюсь: не смалодушничал ли я, что поддался на уговоры.

Я выбрал синий платок, приложил его к шее, глянул в зеркало и остался собою доволен.

— Ступай себе, Жан, — отпустил я камердинера.

И французишка удалился, умудрившись спиной выразить нам немой укор.

Надворный советник вздохнул и добавил несколько странную фразу:

— Ну ничего, когда французов погоним за границу, всенепременно поступлю в армию.

Я ничего не ответил. Вячеслав Сергеевич смотрел, как я повязываю платок, и вдруг выдал:

— Вы, Андрей Васильевич, прямо как денди лондонский.

— Я провел годы в Англии и решительно больше похож на англичанина, чем на русского. Но смею вас заверить, душою остался русским, — сказал я, смахивая пылинку с рукава и добавил: — Я готов.

— Канцлер ждет нас. — Надворный советник Косынкин приподнялся с дивана.

В то же мгновение в кабинет вернулся мосье Каню:

— Барин, сударь, тут человек-с к вам пришел. Сказал-с, что от генерала Вилсона.

— От Вилсона? — удивился я. — Давай-ка сюда его…

Грохот и звон бьющейся посуды, раздавшиеся за дверью, прервали мои слова. Удивленный камердинер пошел выяснять, что случилось. Мы с надворным советником двинулись следом. Жан Каню топтался за столом и разглядывал на полу что-то, столешницей скрытое от нашего взора. Неожиданного гостя видно не было. Вероятно, опрокинув какую-то вещь, он смутился и убежал. Что бы ни разбил незнакомец, а только сведения от генерала Вилсона были намного важнее. И, огорченный исчезновением гостя, я буркнул:

— Куда же он делся?

— Так вот же он-с, — откликнулся французишка.

И мы, пройдя еще пару шагов, увидели распростершееся на полу тело. Человек лежал, уткнувшись лицом в скатерть, — ее он стянул со стола, когда падал. Осколки сервиза разлетелись по гостиной.

— Вот те на! — воскликнул надворный советник Косынкин.

Я склонился к незнакомцу и приподнял его голову. Он был мертв, сюртук на спине под левой лопаткой пропитался кровью.

Я бросился к выходу, скатился вниз по лестнице, выбежал на Невский. Купцы и приказчики все так же шли по своим делам. Кавалеры флиртовали с дамами. Напротив парадного остановилась подвода, ее хозяин поправлял грозившие свалиться тюки.

— Сударь, сударь! — я подскочил к нему. — Вы не видели, кто только что выходил из этого дома?

Он вытаращил на меня глаза, удивляясь, как это я мог подумать, что он приметит случайных прохожих, когда занят своими пожитками.

— Простите, ваше благородие, но мы никого не видели.

На подводе сидели мальчик и девочка. Толстая баба,

жена этого мещанина, развернувшись вполоборота на козлах, придерживала детей. Они поверх материнской руки смотрели на меня волчатами. Баба на мой вопрос только покачала головой и скороговоркой прибавила:

— Простите, барин, да мы не глядели по сторонам.

На улице появились Косынкин и мосье Каню. Я развел руками, показав им, что упустил убийцу.

— Вот что, Жан, позови дворника и квартального. А мы поедем к графу Румянцеву. Канцлер ждать не будет.

— Дом у вас большой, нужно бы и прислуги побольше, — посоветовал по пути Косынкин. — А то ж вот убийца зашел и ушел, никто и не видел.

— Я не рассчитываю надолго задерживаться в Петербурге, — ответил я.

Спустя полчаса мы были на Английской набережной. У парадного подъезда нас встретили свирепыми взглядами каменные львы, швейцар отворил высокие двери. Мы вошли в дом канцлера.

Известие о том, что графа Румянцева хватил удар, застало меня в Лондоне перед самым отбытием в Россию. Выглядел он неважно: впалые щеки посерели, фигура сделалась угловатой, запах от него исходил нездоровый. Я улыбнулся канцлеру, но не стал скрывать озабоченности, вызванной нынешним его состоянием. Подойдя к креслу, наклонился, обнял Николая Петровича, и мы трижды расцеловались.