Николай Черкашин - Опасная игра

Можно было не посылать желтоватые кристаллики на экспертизу. Еремеев и без нее мог сказать ничуть не сомневаясь — арча. Он осторожно пересыпал кристаллики в фаллос-футляр и завинтил крышечку со шнурком. Все. В любом случае теперь это не его забота. Во-первых, все дела, связанные с наркотиками, передавались из милиции в иное ведомство — по-старому в КГБ, по-новому в ФСК, Федеральную службу контрразведки. Во-вторых, с завтрашнего дня он уходил из «органов» на пенсию, хотя в свои сорок пять мог бы служить и служить. Однако… Сказано — сделано. Рапорту об увольнении дан ход. Приказ подписан. Сегодня вручат «ценный подарок» — электробритву, скорее всего, зачитают дежурный адрес и свободен как танк.

Он красиво уходит — черт побери! — закрыв под занавес это дельце с маньяком. Послезавтра вернется из отпуска Махалин и пусть раскручивает дальше. Бутылку «Амаретто» с него бы взять за хорошую подставку. Как в бильярде: шар замер в устье лузы, слегка подтолкнуть его и все, и чахлый венок милицейской славы — статья в многотиражке, благодарность в приказе, тощая премия — украсит лысину коллеги.

Еремеев еще раз перелистал паспорт Табуранской. Карина Казимировна. Полька? Двадцати двух лет от роду… В дочки годится. Ну, и влипли же вы, гражданочка! Дважды влипли: и Вантузу в лапы угодила, и под колпак ФСК попала. Думал интердевочка, оказалась «проходчица».[1] За такие дела, если ранее не судима, лет семь как минимум намотают. А впрочем, сейчас не те времена… Такую красотку да не выкупить?

Он еще раз полюбовался лисьим раскосом ее глаз. Хороша Маша, да не наша… Еремеев вздохнул и набрал номер справочной института имени Склифософского.

— Алло! К вам вчера поступила гражданка Табуранская Карина Казимировна. С электрошоковым поражением. Как она себя чувствует?

— Табуранская, Табуранская… Нормально себя чувствует. Сегодня ее и выписали.

— По какому адресу?

— А вы кем ей доводитесь?

Еремеев представился.

— Записывайте: Большая Черкизовская, дом двадцать шесть, квартира…

— Телефон есть?

— Есть. Сто шестьдесят один, двадцать два…

— Записал. Спасибо!

Пробежал глазами адрес и телефон — надо же — почти соседка! Двадцатипятиэтажный небоскреб был самым приметным зданием на древнем черкизовском тракте. Еремеев жил в соседнем доме — пятиэтажной «хрущобе», и в его окнах серо-голубая свеча жилой башни маячила вполнеба.

Посмотрев на часы, он набрал свой домашний номер. Трубка сначала зарычала, потом разразилась басовитым лаем.

— Дельф, это я! Слышишь?! Я скоро приду. Зайду только за «геркулесом» и сварю тебе кашу. Тебе и себе. Опять желудок ноет. Язва разыгралась. Потерпи еще немного. Ну будь, мой мальчик, будь!

Дельф… По утрам к кровати подходил большой улыбчивый волк — полуторагодовалая кавказская овчарка палевой масти. Тяжелой величавой поступью пес приближался к подушке и накрывал щеку хозяина широким горячим языком. Лизнув раз-другой, усаживался рядом и влюбленно следил за каждым движением Еремеева. Дельф — единственное в мире живое существо, для которого жизнь Еремеева что-то значила. В прошлом году он похоронил отца и развелся со второй женой. И теперь пребывал на белом свете один как перст.

С тех пор как домой ему стали звонить с угрозами бывшие «клиенты», Еремеев приспособил к аппарату нехитрое устройство из двух блочков, приподнимавшее трубку при нажатии на педаль. Пес быстро выучился давить при звонке лапой на педаль и рычать в микрофон. На голос же хозяина отвечал усиленным встроенным динамиком скулежом. На все остальные «алло» — грозным лаем, так что знакомые поначалу недоумевали:

— Где это ты так гавкать классно выучился?

— Да это у меня автоответчик импортный, — усмехался Еремеев, — самый модный в Европе.

Зато хамские звонки пошли на убыль.

Гавкать не гавкать, а вот рычать по-овчарочьи Еремеев и в самом деле выучился. Когда строптивый «кавказец» выходил из повиновения, Еремеев тихо, но грозно рычал, как, по его мнению, должен был рычать вожак стаи. И странное дело, пес, который в прыжке мог сбить атлета, а ударом лапы переломить волчий хребет, опускал широколобую башку и молча уступал.

Олег еще в школе мастерски подражал голосам птиц и животных, провоцируя кошек на ответное мяуканье, подзывая к себе кур-дурех или изумляя деревенских коров протяжным надрывным мычанием.

— Ну что, Питончик, все-таки решил уходить?!

Он вздрогнул. На край стола присела коллега — Татьяна Олейник. Крепко сбитая блондинка с голубыми ресницами и фиалковыми тенями на висках источала мятный запах «стиморола» и французской «Последней ночи».

— Уже ушел, — покосился он на ее круглое колено, обтянутое черным ажуром. Еремеев впервые видел Татьяну — каратистку и мастера спорта по пулевой стрельбе — в юбке. Та уверяла всех, что родилась в джинсах.

«В розовых, наверное», — ехидничали у нее за спиной паспортистки, полагавшие, что у тридцатипятилетней девицы со столь ярко выраженными мужскими увлечениями, как борьба и стрельба, не все в порядке в сфере интимной жизни.

— Зря. Лично мне очень жаль, что тебя здесь не будет…

— Соскучишься, приходи в гости.

— У тебя собака злая.

— Зато я добрый.

— А мне опять «расчлененку» подкинули! — вздохнула она. — Сама нарвалась… Позавчера еду в трамвае на Семеновскую, вдруг слышу: «Гражданин, у вас из портфеля кровь капает». Представляешь? А он, шибздик такой, лет двадцати, спокойно так отвечает: «Это говядина с рынка сок пустила». Ну, я поближе… Кто и какого черта, думаю, мясо в портфелях носит? Ведь все бумаги испортит, да и портфель новый, неужели не жалко? Вышла я с ним на Семеновской, в метро сержанта подзываю — проверь вон того типа. Завели мы его в дежурку, открыли портфель, а там — голова женская. И с сережками в ушах. У меня аж волосы дыбом! Заперли его в «скворечник».[2] Пока вызывали машину, пока приехала наконец, он себе вены вскрыл и был таков…

— Что же вы его не обыскали?

— Обыскали, изъяли все, чем мог себе навредить. А у него одна сигарета за подкладкой завалялась…

— С фильтром, конечно?

— В том-то и беда, что с фильтром…

— Да-а, — сочувственно протянул Еремеев. Фильтр — это классический прохлоп. Недаром всех начинающих следователей строго-настрого предупреждают: не давайте подследственным сигареты с фильтром, отламывайте их, а потом уж угощайте, если надо для пользы дела. Никто не знает, где и когда родилось это дьявольское ухищрение: развернуть сигаретный фильтр в ленточку, отжечь край так, чтобы получилась остекленевшая кромка, а затем этой пилкой перекромсать себе вены.

— Личность установили?

— При нем не было ни одного документа. А допросить не успела.

— Сурово… У тебя и первая «расчлененка» не закрыта. С мужиком на овощной базе.

— Если б только «расчлененки»… А то ведь шесть ограблений на мне висит и два трупа на Потешной…

— Ну вот, а ты спрашиваешь, почему ухожу…

— А почему? Работой завалило?

— Да какая теперь работа… Мы уже давно не сыщики, а регистраторы преступлений. Как в статистической конторе. Подсчет ведем, отчетность подбиваем… Когда там работать…

— Это точно. — Татьяна вздохнула.

В дверь заглянул начальник отдела.

— Айда в зал!.. Шеф сейчас акафист кому-то будет читать.

В актовом зале отделения милиции «Преображенская застава» собрались все, кто в конце дня еще оставался на службе. Начальник — не по годам раздобревший милицейский полковник, с напускной торжественностью завел привычную речь.

— Дорогие товарищи!.. Сегодня мы провожаем в новую — гражданскую — жизнь нашего боевого соратника, старшего следователя капитана милиции Еремеева Олега Орестовича.

Шеф открыл красную папку прощального адреса и, водрузив на маленький носик огромные очки, стал зачитывать текст, набранный в типографии осыпающейся золотянкой:

— Глубокоуважаемый Олег Орестович!

Вы пришли в органы внутренних дел, проделав большой жизненный путь…

«Угу, — молча согласился с ним Еремеев. — От сперматозоида до капитана». Он сосредоточенно снимал со свитера и брюк белесые шерстинки Дельфа и укладывал их в пепельницу на подоконнике. Глядя на него, можно было с равной определенностью сказать, что делает он это либо от величайшего смущения, либо от полного равнодушия к происходящему.

— Окончив Военно-медицинскую академию, — читал нараспев полковник, — вы были направлены в Республику Афганистан в состав ограниченного контингента…

«Ограниченного огнем «духов», — комментировал про себя виновник торжества.

— …Где выполняли свой интернациональный долг в качестве военного врача десантно-штурмового батальона…

Перед глазами вспыхнула и померкла чудовищная рана младшего сержанта Демченко — вырванный прыгающей миной низ живота… Демченко жил еще целые сутки. Зачем он продлил ему муки с помощью промедола и кордеамина?