Александр Чернобровкин - Мера прощения

Володю охраняли два сонных широкоплечих милиционера, похожих на серые противотанковые надолбы.

– Должны пустить, я же мать... – в который раз повторяла Алла Юрьевна, повиснув на моей руке и с надеждой снизу вверх заглядывая мне в лицо.

– Молчите, – попросил я, продолжая идти на милиционеров с видом человека, имеющего право на бесправие. На мне форма с погонами старшего помощника капитана: приехал в суд прямо из отдела кадров пароходства, где встретил случайно нашего с Володей знакомого, от которого узнал о беде. Форма имеет власть над человеком, заставляет вести себя не всегда так, как хочется, но и награждает некоторыми привилегиями, особенно при общении с людьми в форме, пусть и в другой.

– Родственники. Мать и брат. Попрощаться, – доложил я, остановившись перед дверью судебной камеры и глядя прямо перед собой.

– Только не долго, – разрешил милиционер, казавшийся пожелезобетоннее.

Володя не смотрел на нас и вроде бы не видел, но встал со скамьи, сутулившийся и обмякший, точно должен был выслушать еще один смертный приговор. Руки его висели вдоль тела, не обняли мать, робко прижавшуюся к нему. Я пока не знал, как оживить его, поэтому стоял у двери и ждал.

Алла Юрьевна тихо заплакала. Я знаю ее несколько лет, но впервые вижу плачущей. Раньше она мне казалась слишком черствой даже для нашего жесткого времени, отгородившейся от людей чувствонепропускающим колпаком. А выходит, она слишком ранима, чтобы подпускать мир близко к себе.

Мать и сын разговаривали молча. К концу разговора руки Володи очутились на ее плечах. Я подождал немного и тоже положил свою руку. Положил требовательно. Я должен успеть узнать что-нибудь, что сбережет жизнь ее сыну. Уверен, что есть какие-нибудь смягчающие обстоятельства, которые Вовка не сообщил суду из гордости. Мать поняла меня и подчинилась моей руке:

– За что ты его? – спросил я, когда Алла Юрьевна отошла в сторону.

– Кого? – Он не лукавил, действительно не понял моего вопроса, все еще разговаривал с матерью.

– Помполита.

– Дешевка, – равнодушно произнес он. Это, не слишком грубое слово я больше всего боялся когда-нибудь услышать от него в мой адрес. Знаю, что заслуживаю его, но услышать бы не хотел, потому что в Вовкиных устах оно звучит приговором.

– Ну, все-таки, из-за чего вы? Не мог же ты просто так...

Он все еще молчал.

– За что? – повторил я.

– Ни за что, – ответил он и презрительно улыбнулся.

Я догадывался, что улыбка относится не ко мне и не к убитому, наверное, к самому себе.

– Не убивал я. Не сумел... – Теперь уже он улыбался мне.

– А-а... – стушевался я, а потом разозлился, – а какого черта подставляешься?!

– Какая разница, – ответил он равнодушно, – мне жизнь не нужна... мешаю всем... а он... может, еще одну гниду раздавит. Хотя бы одну – все не зря... – он не смог произнести «умру», наверное, не привык, не осознал еще этого слова.

– Кто – он? – Я схватил Володю за грудки.

Он спокойно разжал мои пальцы.

– Точно не знаю. Догадываюсь... Кто бы ни был, я его прощаю, – добавил он и громко позвал: – Товарищ милиционер!

Милиционер, наблюдавший за нами через зарешеченное окошко в двери, изменил своей сонной невозмутимости, изобразил на лице некое подобие удивления. Наверное, впервые в его практике сократить свидание просит заключенный. Но служба есть служба.

– Граждане, освободите камеру.

Я понял, что ничего больше не добьюсь от Володьки. И никто не добьется. Он собрался на Голгофу. А я не позволю ему сделать это: терпеть не могу христосиков.

Какую жену лучше иметь – красивую, или добрую, или хозяйственную, или умную, или такую, какую имеешь? У меня жена со связями и с достатком. Мы с ней деловые партнеры – пара волков, рвущих от жизни все, что успеют. В личные дела друг друга стараемся не вмешиваться. У жены хватает такта не ставить меня в неловкое положение, а у меня хватает ума своевременно предупреждать о возвращении домой и платить другим женщинам разумную цену. До сегодняшнего дня такие семейные отношения меня устраивали.

Мы с Аллой Юрьевной провожали на моем «Мерседесе» до ворот тюрьмы серый воронок с синей мигалкой на крыше.

– Когда домой поедете? – спросил я.

– Не знаю. Когда Вову отсюда... переведут, – ответила она, сгибая и разгибая ремешок сумочки. Новая сумочка, а ремешок уже ни к черту.

– Жить у меня будете, – предложил я.

– Нет, – отклонила она. – Я в гостинице остановилась.

Она назвала привокзальную гостиницу, которая всегда переполнена полууголовной шпаной и спекулянтами с Кавказа. Веселее жить, чем в таком логове, только в цыганском таборе.

– Сейчас заберем вещи и поедем ко мне.

– Нет, – твердо повторила она.

– Почему?

Алла Юрьевна не ответила. Переубеждать ее в чем-то так же бесполезно, как и ее сына. Семейка – нелегкая их побери!

– А почему не сообщили мне о суде, почему я должен узнавать в самый последний момент? Знай я на несколько дней раньше, все бы было по-другому. Ведь стоило тестю позвонить кое-кому, и дело бы расследовали поточнее, – не удержался я от упрека. Пусть и она признается, что считала сына виновным.

– Я звонила. Несколько раз, – ответила она и опустила глаза, будто кто-то из нас сейчас врал.

По пути от гостиницы домой я выскочил на перекресток на красный свет, чуть не врезался в «Краз». Как назло, рядом оказался гаишник с грязными, засаленными манжетами рубашки. Физическая нечистоплотность – первый признак моральной нечистоплотности, поэтому вместо прав я протянул пять рублей. С другого милиционер содрал бы больше, но иностранная машина, пусть и с советскими номерами, умеряет в несколько раз хапательный пыл у гаишников. Любим мы иностранцам лизать задницы. Нет задницы – трусы импортные полижем.

Общение с родной милицией успокоило меня, но не настолько, чтобы родная жена не почувствовала, что в чем-то виновата. Она начала поливать грязью соседку, у которой язык потянет на три помела. Дура! Думает, что ее неверность – единственное, из-за чего я могу на нее злиться. Да пусть хоть со всем городом переспит! Вот если бы любил ее...

Я молчал. Замолкла и она. Пусть помучается, погадает, где прокозлилась, – хороший вид наказания, тем более, что и другие виды наказания никуда от нее не денутся. Правда, сомневаюсь, что осознает всю глубину проступка. К дружбе она относится по-женски: дружба дружбой, а каши варим на разных печках. Подруги нужны, пока не появится мужчина, а затем подруга превращается в горшок для помоев, недовылитых на мужа.

Я пошел на кухню, закрылся там и принялся «зеркалить» – пить в одиночку. Вместо зеркал были бутылки и коньяк в рюмке. Мое лицо одинаково хорошо помещалось как на выгнутой прямоугольной поверхности, так и на ровной круглой, и на обеих мой собутыльник выглядел одинаково растерянным и злым.

Жена кружила по квартире. Сначала медленно и еле слышно, потом быстро и громко, будто маршировала на площади. Я наполнил рюмку до краев, готовясь к отражению атаки. Шаги домаршировали до двери, послышался стук перстня по дереву. Стучит она так, словно дает хлесткие, обидные пощечины тыльной стороной ладони. Пусть стучит. Может даже с разбегу плечом шибануть. Задвижка выдержит – сам ставил. Квартира у нас большая, каждому – мне, жене и сыну – по комнате и одна комната общая, для выяснения отношений на нейтральной почве, но я предпочитаю кухню: здесь уютней и все под рукой. Я сделал на полную громкость переносной телевизор, пусть жена попробует перекричать нашего бровастого лидера, который шепелявит о дружбе народов и об атомном бронепоезде, который забыл, где находится запасной путь. Кстати, у меня такое впечатление, что руководителем нашей страны может быть только человек с дефектом речи: наверное, за невнятной речью легче прятать невнятность мыслей.

Я привык к одиночеству. Родителям некогда было заниматься мной, выясняли, кто из них виноват в том, что они поженились, и в том, что никак не могут развестись. Ответы просты: скучно было, скучно будет. В паре каждый достоин другого, даже если поженились не по любви. Браки совершаются на небесах, а так знают, кого кем наказать. Не подходили бы – стукнулись бы задница об задницу – и кто дальше отскочит. Я от жены отскакивать не собираюсь, но иногда мне надо побыть одному, поэтому оборудовал на кухне крепость. Одиночество – удел сильных. Я не роптал, владея своим уделом. Володька тоже. Вот еще причина нашей с ним дружбы: встречаясь, отдыхали от уделов.

– Мне надо поговорить с тобой! – послышалось за дверью.

С сыном пусть говорит: уровень агрессивности у них одинаковый.

– Открой, слышишь!.. Я знаю, с кем ты путаешься!

Я ожидал подобного проявления тупости. Если мужчина ведет себя необычно, значит, у него появилась другая женщина. Только врет, что знает, кто именно, иначе оставила бы меня в покое и принялась за нее. Пусть поломает голову: выбирать есть из кого, компроматом ее снабжают отлично. Я даже знаю, кто поставляет кляузы на меня – четвертый механик с нашего судна. Время от времени он отдувается за меня на супружеском ложе, а потом смотрит с насмешливыми искорками в глазах и хвастает, какая верная у него жена. Кретин рогатый! Не догадывается, бедолага, что с ним за доносы расплачиваются. Я случайно подслушал разговор жены с подругой, в котором она пренебрежительно отзывалась о всех его способностях, а его жена после второго свидания предложила мне руку, сердце и двухкомнатную квартиру, из которой четвертый механик будет выброшен незамедлительно. Я ответил, что подумаю: мало ли как может повернуться жизнь.