Ирина Мельникова - Лик Сатаны

Татары, побросав оружие и награбленное добро, в панике бежали из монастыря. Алексий, пораженный чудом, спустился во двор, узрел окровавленные трупы монашеской братии и вновь упал на колени.

— Архангеле, — взывал он к нему, — моли Господа упокоить души моих братьев, а меня сподоби изобразить твой дивный лик…

И принялся кровью убиенных писать образ небесного заступника на простой сосновой доске. Его руки словно сами собой создали образ грозный, но исполненный божественной благодати. Тогда Алексий в слезах припал к иконе, и лик на мгновение словно ожил, а глаза архистратига полыхнули небесным огнем…

В памяти отца Павла до сих пор жил голос Онуфрия — тихий, мягкий, но проникавший в душу, наполнявший ее тревогой и грустью.

Настоятель был стар и немощен, с трудом передвигался, но когда речь заходила об иконе, в честь которой был возведен храм, дивным образом преображался. Глаза его блестели, согбенная спина распрямлялась, а изрытое глубокими морщинами лицо озарялось чарующим светом. Икона была чудотворной и особо чтимой в Карпатах. В былые времена восьмого ноября[11] сотни паломников с окрестных хуторов и сел собирались на крестный ход, но в прошлом году их было не больше двух десятков. И не оттого, что угасала православная вера в Карпатах. Просто люди боялись привлечь внимание польских властей к храму.

По легенде, что ходила среди местных жителей, Алексий подарил икону Довбушу — легендарному атаману гуцульских опришков, народных мстителей, за то, что чтил Олекса святую веру отцов, защищал православный люд от произвола властей и местной шляхты. Говорят, архангел Михаил долго хранил атамана: не брали того ни пуля, ни кинжал, ни яд, который не раз подсыпали атаману в вино. И храм этот был возведен опришками Довбуша на месте сожженного татарами монастырского храма в честь чудесного спасения. Будто напали на тайный схрон повстанцев наемники-смоляки пана Родзянского, окружили пещеру, зарядили пушки. Но сошла с гор лавина и, не затронув схрон, погребла солдат под толстым слоем снега. Сам Олекса, мол, выбирал после чудесного спасения огромные сосны для постройки храма, подставлял плечо под огромные лесины…

А еще, рассказывал отец Онуфрий, что в тот час, когда атамана сразила пуля предателя, на глазах архангела выступили слезы. Три дня плакала икона, и с той поры благодать творила чудеса с теми, кто припадал к светлому лику с пламенной верой во Всевышнего и в его благие помыслы.

Мертвого Олексу паны долго возили по селам, чтоб убедить народ в его смерти, после выставили в Коломыйской ратуше. По приказу гетмана Потоцкого тело Довбуша разрубили на двенадцать частей и развесили на сваях в одиннадцати селах и городах Покутья, чтобы люди боялись.

Отец Онуфрий отошел в мир иной за два дня до Троицы в теплый летний день. Уже неделю он не поднимался с постели: отказали ноги. За несколько минут до смерти настоятель поманил к себе Павла и не сказал, а едва слышно прошелестел:

— Ухожу со спокойным сердцем! Знаю, что оставляю храм на тебя, знаю, что крепко несешь нашу веру, что любишь Господа как самого себя. Коли готово твое сердце, принимай служение, Павел!

— Давно готово, отче! — сказал он и склонил голову.

— Благословляю, сынок! Служи Господу нашему и образ архистратига береги как зеницу ока. Доброму прихожанину он силу дает и благодать сущую. Кровью людскою лик архистратига писан, и потому не допускай к нему человека злонамеренного — ворога или убийцу…

Рука отца Онуфрия птичьим крылом взметнулась вверх, осеняя Павла крестным знамением, и упала на грудь. И с той поры он почти двадцать лет нес сей крест служения Господу в маленьком деревянном храме в самом сердце Карпатских гор.

Опираясь на посох и прихрамывая, отец Павел перебрался по бревну на противоположный берег. Солнечные лучи позолотили крест на колокольне, когда он поднялся по ступеням храма. Петухи продолжали перекликаться на хуторах, возвещая новый день. Скоро начнется тяжелая работа, жизнь в горах не терпит лени…

Они спешно отступили, ушли в глубь леса, затаились. Со стороны погранпоста некоторое время раздавались пулеметные очереди и ружейные залпы, и всю ночь с польской и советской сторон взлетали осветительные ракеты. Сотник Андрий по прозвищу Крук довольно улыбался. Провокация удалась на славу. Надо было лишь подбросить на колючую проволоку переодетый в красноармейскую форму труп убитого накануне поветового старосты — мерзкого «хруня»[12], который выдал польским уланам схрон Ярыка Возняка, давнего соратника Андрия.

Комиссары невероятно возбудились, полезли снимать труп, и уж тут хлопцы Крука порезвились от души. Скосили очередью из «Максима» несколько краснопузых, а лейтенанта в новенькой форме снял брат Степка, восьми лет от роду. Угодил из «манлихера» точно в красную звезду на черном околыше.

После этого краснопузые подтащили два пулемета, укрылись за камнями и открыли ожесточенную стрельбу. Сотник махнул рукой: «Отходим, братья!» Оказалось, троих из отряда потеряли убитыми, шестеро были ранены, двое из них тяжело — в голову и в живот.

Андрий подошел к ним. Парни смотрели обреченно, понимали, что их ждет. Но не молили о пощаде, знали с самого начала, на что шли. И сами не раз исполняли то, что было необходимо для спасения жизни других бойцов, во имя светлой борьбы за свободу Украины.

«Только Украина, ее воля и образ пречистый имеют значение для нас, — говорил вождь революционного провода ОУН Степан Бандера, когда отправлял в рейды своих хлопаков по Галиции и Буковине. — Если вы спросите меня, скольких украинцев можно и потребно убить ради свободы Украины, то я отвечу лишь — сколько их можно и потребно оставить. Не должно щадить даже раненых, чтобы не задерживали продвижение отрядов…»

Андрий хорошо помнил завет своего кумира и раненых всегда добивал лично. Но на этот раз одного в живых оставил. То был давний товарищ, с двадцатых годов, когда ОУН пополнилась многими отважными юношами. Андрий и Гриц были из одного села, вместе начинали борьбу против польских панов и всегда держались друг друга. Но в этот раз вражья пуля нашла Грица, пробила легкое. Кровавая пена пузырилась на его губах, а взгляд витал уже в поднебесье. Но не мог Крук бросить товарища, почти брата, на поругание ляхам.

Только похоронить убитых не успели. Забросали кое-как тела еловыми ветками. Нагрянули польские «кописты» — солдаты Корпуса пограничной охраны, и стрельба поднялась такая, что едва ноги унесли…

Уже в горах умерли еще двое хлопцев, оказывается, скрыли, что раны у них тяжелее, чем смогли выдюжить. А вскоре и Гриц отдал богу душу. Вырыли наспех три неглубокие могилы, наспех присыпали мертвые тела черной землей. Поодаль расположились на ночлег…

Боевики, измученные боями и трудными многодневными рейдами по горам, спали. Андрий же долго сидел возле небольшого костра, подбрасывал тонкие ветки, смотрел в темное небо, куда улетали искры, прямо в объятия огромных мохнатых звезд. Он зябко кутался в старый каптарь — болела спина, застуженная на холодных карпатских камнях позапрошлой зимой. Тогда его сотне, от которой осталась едва ли треть бойцов, пришлось с неделю отсиживаться в заснеженном ущелье, спасаясь от преследования поляков.

Поначалу им везло. Спецпоезд, перевозивший буковинского воеводу, попал в засаду. Один из хлопцев поднял красный флажок, предупреждая об опасности. Спецпоезд остановился. Бойцы Андрия взорвали пути, окружили состав, отцепили паровоз и обезоружили немногочисленную охрану. Кроме воеводы, в поезде ехали комендант полиции, епископ и сенатор из Варшавы. Комендант погиб в перестрелке, воевода был тяжело ранен. Сенатору всыпали сорок плетей, епископа заставили плясать гопак. Затем забрали деньги и ценности и благополучно скрылись. Позже несколько раз успешно напали на почтовые кареты, а также на народный банк в одном из местечек.

А потом попали в засаду. Большую часть сотни перебили, а за теми, кто сумел прорваться, поляки бросились в погоню. Тогда уланы схватили более десятка боевиков из отряда Крука. Четверо из них были повешены на территории Бригидки — знаменитой львовской тюрьмы, остальные получили пожизненное заключение. Но отряд быстро пополнился добровольцами, которые в деле осваивали науку партизанской борьбы. Только везение на этом закончилось. Трижды отряд попадал в засады, новые могилы появлялись в лесах и в горах. Поляки безжалостно уничтожали всякого, кто поднимал против них оружие…

Сотник в который раз отхлебнул из мятой австрийской фляжки. В груди потеплело, но сердце словно сковали ледяные цепи. Это ощущение жило в нем последние несколько месяцев. И после каждой вылазки цепи сжимали все сильнее и сильнее.

Тяжелые веки поднимались с трудом. И неожиданно сквозь сизое марево кострового дыма Андрий разглядел большой деревянный крест над могилой Грица. Успел удивиться: откуда? Но сон сморил до утра…