Иван Мотринец - Красиво жить не запретишь

— Меня сегодня вызывали в прокуратуру. Допрашивали.

— Тебя? Значит, так. Друг моего друга — мой друг. Слушаю, Ольга.

— Исчез один человек. Меня в прокуратуре спросили: где он? А я не знаю. Мне сказали: идите и подумайте. Будете его скрывать — придется отвечать. А я действительно не знаю.

— Оля, так я ничем тебе не смогу помочь. Давай спокойно и по порядку. Кто исчез? Почему вызывали именно тебя, какое этот, как ты говоришь, исчезнувший имеет к тебе отношение?

Зазвонил телефон. Пока Валентин объяснил кому-то, что у него посетитель, он занят, Ольга хотя бы внешне успокоилась. Он дал ей еще минуту, листая бумаги в папке. Наконец, она заговорила. Внятно, но пользуясь женской логикой:

— Чтобы ты понял, в каком я оказалась положении, надо начинать с моего поступления в институт. Мы с тобой тогда еще не были знакомы. Пришла я к тебе потому, что не знаю, что делать. Что думать. Что говорить. Он, следователь или прокурор, копался в моей душе так, что мне до сих пор кажется: на мне — клеймо. Стыда. Только чего мне стыдиться?

— Оля, ты опять с конца начинаешь. Итак, ты поступила в медицинский…

— Я тогда еще не поступила. Только принесла документы. Девица в очках, из приемной комиссии, наверно, спросила: стаж есть? Как будто по мне не видно, что только школьную форму сняла. Сказала еще: стажа нет и шансов, считай, нет. Как я только в дверь попала! Вышла и налетела на него. Он за плечи меня слегка отстранил, улыбнулся: знаешь, есть люди, понимающие тебя без слов. Не помню, что он говорил мне в первую минуту. Потом предложил показать институт. Водил, рассказывал. Такого человека мечтает встретить каждая девчонка. Но тогда я ничего такого не думала. Думала: как повезло! Может, действительно поможет поступить? С ним многие здоровались, видно, что в институте свой человек. Потом заспешил, куда-то опаздывал. Спросил имя, телефон. Назвал меня будущей коллегой. А когда через пять дней позвонил, я поверила: повезло! Буду студенткой! Все сбылось. Лучше, чем могла себе намечтать. Слава и сообщил мне, что я прошла этот кошмарный конкурс. Мы встречаемся. Он меня любит. Я — тоже. Это такой человек. Валентин! Я даже боялась: проснусь как-нибудь — нет Славы, нет его внимания, цветов, подарков. Счастье, конечно, жребий, но кто я рядом с ним? И вот — его нет. Нет в институте, в больнице, нигде нет! А мне говорят: скажи, где он? Кто же мне скажет, где он? Что с ним?

— Оля, всего один вопрос: его имя.

— Вячеслав. Вячеслав Богданович Жукровский.

— Тесен мир.

— Что?

«Тесен мир. Вот и состоялось наше знакомство, гражданин Жукровский», — Скворцов уже не мог отстранение, нейтрально воспринимать это имя. Подлец! С одной девчонкой любовь разыгрывает, обещаниями да подарками кормит, других средь бела дня обдирает, благодетель! Ольга, кажется, была откровенна. Жив курилка, если звонил ей три дня назад. Стоп! Звонил по межгороду. Значит, можно сегодня же установить место пребывания. Но сначала к Иволгину.

Иволгин был хмур и резок, таким Скворцов видел его редко и не понимал такого Иволгина. Иволгин ворчал:

— Звонят! Осиротела медицина! Одним негодяем меньше в городе стало! Пока ты, Валентин, личными делами в служебном кабинете занимаешься, девушек байками развлекаешь, я отбиваться не успеваю. Зампред райисполкома, секретарь райкома, облздрав — всем найди и подай Жукровского!

Валентин молча удивился обычной информированности — Иволгин не заходил, не звонил и все же знал о «девушках» в кабинете Скворцова — и необычной, пусть даже в микродозе, несправедливости майора. Не понимал: какие звонки, по какому праву! Перед кем они должны отчитываться, едва узнав об исчезновении Жукровского?

— Не понимаешь? Да подай мы им сейчас начмеда, очистят, отмоют и нам, разумеется, спасибо не скажут. Свой он всем этим завам, замам. И пока есть малейшая возможность, будут спасать своего. Ибо неизвестно, с кем из них Жукровский был запанибрата, кто с ним в ресторанных боковушках сиживал. Для всех смертных — общий зал, для избранных — уютная боковушка. Что, не видел таких ресторанных кабинетов? Не Жукровский их тревожит — собственные персоны, кресла.

— Василий Анатольевич, девушка действительно приходила ко мне. И сообщила следующее, — Скворцов положил перед Иволгиным сжатый рассказ Ольги, оформленный как показания по делу Жукровского.

— Мо-ло-дец, Валентин! Хорошо у тебя с девушками получается. И много у тебя таких симпатичных знакомых?

— Мало свободного времени — мало знакомых девушек.

— Теперь давай по-быстрому. Завтра определимся с командировкой. Пока же связи Жукровского в городе. Родители. Жена. Приятели — у таких не друзья, а сплошь приятели. Больница. Институт. Взятки мог брать и в одиночку, ума большого не надо. Но сподручнее действовать маленьким, сплоченным коллективом. До завтра.

…Дверь Скворцову открыл высокий, худой и, вероятно, больной — судя по тому, как осторожно передвигался, каким желтым и усталым было лицо — человек. Он явно не страдал стариковской словоохотливостью, отвечал односложно, нарочито бесстрастно.

Паузы удлинялись. Взгляд Валентина задержался на картинах — двух натюрмортах и трех пейзажах, вряд ли писанных одной кистью. Электрический свет, зажженный хозяином, подчеркнул их эмоциональную разность. Грусть, может, даже больше — тоска, одиночество и яркое буйство фантазии, не абстрактное — очевидно навеянное природой. Старик угадал мысли Скворцова, объяснил:

— Друзья-художники подарили. Здесь — и наша не знающая сомнений молодость, и наши старческие потери. В разные периоды жизни, знаете ли, человек по-разному воспринимает один и тот же ландшафт, даже привычные, живущие рядом с ним предметы. Старость обычно бережлива, только что нам остается беречь? Главное же: для кого? Выросло поколение, не помнящее родства.

Валентин чувствовал: его приход не пройдет бесследно для утомленного, вероятно, не только годами, интеллигентного, беспомощною человека. Между отцом и сыном, старшим и младшим Жукровским, было нечто большее, чем недоразумение. И тут он вспомнил то, что хотел уточнить, едва узнал адрес квартиры. Разные фамилии. Почему у них разные фамилии? Или перед ним — не родной отец начмеда Жукровского?

Старик вздрогнул от вопроса, ужался, обессилел в кресле. Помолчал, прикрыл рукой выцветшие и как бы отсутствующие глаза.

— Сын мне Вячеслав, родной сын. Маруся, она на кухне сейчас, втихомолку переживает, меня бережет, — не родная ему мать, но и не мачеха. Хороший рос мальчик, хорошо учился, послушный. В десятый класс ходил, когда вдруг проявил такую самостоятельность, что лучше б уж обухом по голове. Фамилия, говорит, отец, у нас неподходящая, как с такой жить?

Я жизнь прожил, уважали меня не за фамилию. Отец, дед честно носили ту же фамилию — Сподня. Не стал однако мешать Вячеславу, добился он своего — в институт поступал уже как Жукровский. Кровь одна, да не родня — и так бывает.

— И с той поры?..

— Нет, жили, конечно, вместе, пока студентом был, да и после, квартиру-то получить — проблема. Но Вячеслав получил. Одно время казалось, еще наладится у нас жизнь вместе. Это когда он женился. Хороший человек — невестка, и теперь заходит к нам, звонит. Только тяжело мне с ней видеться. Плохой сын, говорят, не станет хорошим мужем, отцом. Детей у них, правда, нет.

— И Вячеслав Богданович заходит?

— Заходил. Когда ему нужно было. Давно не был, с конца июля или начала августа. Тогда привел женщину с дочкой, сказал, что им ночевать негде, девочка в медицинский поступает.

— Пожили у вас?

— Да. Недели две.

— А поступила девочка?

— Поступила.

— И больше они к вам не приходили?

— Девочка забегала.

— Не знаете, откуда они? Имя, фамилия?

— Ира. Из Хмельницкого. Фамилию не спрашивал.

— А сын в последнюю неделю не появлялся? Может, звонил?

— Вы со мной, молодой человек, в кошки-мышки не играйте. Невестка звонила, знаю и про звонки телефонные, и про то, что нет Вячеслава ни дома, ни на работе. Если уж на службу не является, утешать мне себя нечем. Что еще хочу вам сказать: когда вырастают дети, да еще врозь живут, родители понимают их меньше, чем друзья-приятели. Так что ни сыну своему, ни вам, извините, я помочь ничем не могу.

А Валентин не мог, прощаясь, сказать ничего обнадеживающего старому умному человеку. Бесстрастными, размышлял он, изображают сыщиков авторы детективов. Но подлость, низость, жестокость должны вызывать у нормального человека нормальную реакцию. Жука, как кто-то удачно сократил фамилию Жукровского, он должен вычислить, найти, задержать.

Жукровский плыл катером от Лузановки к морскому вокзалу. Вслед летели белые чайки, привыкшие попрошайничать. Пенилось, шумело и отнюдь не успокаивало морс. В вынужденном безделии последних дней он все более раздражался, нарастающее напряжение не поддавалось аутотренингу, напротив, оно усиливалось и после очередной тревожной ночи срывало с дивана и гнало, гнало то в малолюдье осеннего пляжа, то в шумную, пеструю толпу Привоза. Он понимал, что за эти дни сделал не одну ошибку, прежде всего не надо было звонить Ольге. Но разве за три года эта глупая девочка когда-то его подвела, разве не вылепил ее по собственным стандартам? Однако хорошее — враг лучшего. Ольга осталась в том прошлом, куда ему пришлось захлопнуть дверь. Но старая гусыня дорого заплатит за подлый обман. Как мальчишку, провела его вместе с тем услужливым гадом, Федосюком. Мало нагребла под себя, профессорша! И все осталось шито-крыто, его, Жукровского, эти сумасшедшие папаши-мамаши за глотку взяли, а она, подлая баба, чистенькой ходит, лекции сейчас, небось, читает.