Игорь Гамаюнов - Именем закона. Сборник № 2

— Идемте, — он помог старухе встать. — Я скажу вам всю правду…

Мы идем по пустынному перрону навстречу еще движущимся вагонам скорого пассажирского поезда. Мокрый, с матовыми от тумана окнами, он блестит стальными рифлеными боками в мертвенно-белом свете фонарей. Вдогонку, через спрятанный где-то в вокзальных сумерках транслятор, диктор объявляет о прибытии и причине опоздания. Встречающих мало, не больше двадцати человек на всю платформу. Они прячутся под зонтами, оглядываются с любопытством на нашу группу, но поезд замедляет ход, и встречающие теряют к нам интерес, переключают внимание на катящиеся мимо вагоны.

У сержанта из дорожного отдела милиции — паренька лет девятнадцати — сапоги подбиты подковками. Они отчетливо и звонко чеканят по мокрому, отражающему вокзальные огни асфальту.

— Который час? — спрашиваю у идущего рядом эксперта. Моя «Электроника» капризничает, самое время проверить — потом будет не до этого.

— Двадцать три двадцать, — односложно отвечает Геннадий Борисович, и голос выдает его состояние: конечно, раздражен поздним выездом на место происшествия, небось проклинает в душе сырость, ночь, дующий в лицо холодный ветер и все то, что проклинают в таких случаях эксперты — люди, которым выпало сомнительное удовольствие сопровождать нас. В отличие от него мне погода безразлична: снег, дождь — не все ли равно? Разумеется, я тоже предпочел бы смотреть на него в окно, сидя у телевизора в теплых носках и свитере, а не ежиться от стекающих за воротник струек воды, тем более что до конца моего дежурства оставались считанные минуты, каких-то четверть часа. Но это, как говорится, уже детали…

Мимо проплывает пятый вагон — тот самый, что нам нужен. На ступеньке у входа стоит высокий грузный мужчина, — судя по форменной фуражке, проводник. Он замечает нашу группу, ждет, когда состав окончательно остановится, потом неуклюже соскакивает на платформу и, зажав под мышкой сигнальные флажки, пропускает меня и моих спутников в вагон.

В коридоре нас встречают несколько пассажиров. Они стоят в проходе, настороженно смотрят на идущего первым сержанта. Тот останавливается, вежливо просит их разойтись по своим местам и ждет, пока не задвинутся все двери. Узкий коридор пустеет, становится видна малиновая ковровая дорожка, старенькая, местами вытоптанная до серой волокнистой основы.

— Где? — спрашиваю у проводника.

— В восьмом, — понимает он с полуслова. — Я запер.

Отмечаю, что его голос совершенно спокоен, даже равнодушен, будто нет ничего будничней, чем везти в закрытом купе труп.

Волобуев, следователь прокуратуры, просит отпереть дверь. Проводник возится с замком, потом отступает в сторону и замирает с тем же каменным выражением лица.

На тесном прямоугольнике пола лежит человек. Его лицо уткнулось в лужу крови. Она кажется почти черной и похожа на пролитый мазут.

Мы с Волобуевым переглядываемся. Он вместе с экспертом склоняется над трупом, а я отзываю проводника к окну.

— Кто его обнаружил?

— Пассажир из седьмого купе.

— Когда?

— С полчаса назад.

— Он здесь?

Проводник кивает на соседнее купе. В эмалированный ромбик на двери вписана семерка.

— Сколько пассажиров в вагоне?

Он беззвучно шевелит губами — пересчитывает.

— Семеро. — И, угадывая мой следующий вопрос, поясняет: — Все как сели, так и едут. Никто не сходил.

Хорошо, на всякий случай беру эти сведения на заметку. Жестом отпускаю проводника и заглядываю в восьмое купе.

Туда не войти. Видны только спины, за ними — пляшущий свет переносной лампы. Приглушенные голоса. Щелканье затвора фотоаппарата. Осмотр в разгаре. Вспышки блица отбрасывают на стены резкие голубоватые сполохи. Внизу — мне видна лишь нижняя половина тела — распростерся мужчина с неестественно подогнутыми в коленях ногами. Несчастный случай? Смерть от сердечного приступа? Или совершено преступление? Интуиция, которая считается чуть ли не обязательной для людей нашей профессии, молчит, ни звука. Не исключено, что через пять — десять минут все мы отправимся восвояси. Дай-то бог…

Чтобы не терять времени, стучу в седьмое купе. Дверь мгновенно открывается: похоже, меня ждали.

На пороге мужчина лет пятидесяти пяти, с ярко-розовой, в оправе рыжеватых волос, лысиной и таким же ярким румянцем на одутловатых щеках. По беспокойному, бегающему взгляду не поймешь — пьян он или взволнован, а может, и то, и другое вместе.

Я здороваюсь, представляюсь, задаю вопрос:

— Это вы обнаружили труп?

— Да… То есть нет, — отвечает владелец розовой лысины, и запах спиртного снимает сомнения — выпил, причем недавно.

На нижней полке, в углу, сидит женщина. Лица ее не видно — она демонстративно отвернулась к окну, в котором мутно отражаются полки с постельным бельем, спина моего собеседника и сама пассажирка, ее руки и плечи, укутанные теплым шарфом. Если меня здесь действительно ждали, то, уверен, не она. Мое присутствие явно ее раздражает.

— Пройдемте со мной, — приглашаю я мужчину.

Мы выходим, у поворота к тамбуру я вижу открытую дверь двухместного служебного купе. Оно свободно, и я приглашаю своего спутника войти. Тут тесно. Мы садимся в разных концах полки вполоборота друг к другу.

— Ваше имя, фамилия?

— Жохов Станислав Иванович.

Он не настолько пьян, как показалось сначала. Есть такой тип людей: при всех внешних признаках опьянения они сохраняют способность трезво мыслить, а иногда и действовать.

— Степан Гаврилович вас дезинформировал, труп обнаружил не я, — продолжает Станислав Иванович, и у меня возникает ощущение, что он присутствовал при нашем с проводником разговоре. — В восьмом купе уже был Эрих.

— Кто это — Эрих?

— Эрих? — Жохов делает неопределенный жест рукой, совсем как экспансивные герои итальянских фильмов. — Эрих тоже из восьмого купе. Они с Рубиным вместе ехали.

— А кто такой Рубин? — спрашиваю я, потому что… потому что каждая история должна иметь начало.

— Рубин? — Интонация и жест повторяются. — Рубин это тот… — Он морщится, затрудняясь объяснить. — Ну, тот, что лежит там…

«Тот, что лежит там». Понятно.

— Расскажите, как все произошло, — прошу я.

— Я же говорю, что там уже был Эрих. При чем здесь я? Ему лучше знать, что и как там у них произошло.

— А как вы сами оказались в восьмом купе?

— Как оказался? — переспрашивает Жохов. — Да очень просто… Пошел в туалет, вдруг слышу какой-то шум. Мне показалось, что там что-то неладно. Ну я и заглянул…

— Что это был за шум?

— Да как вам сказать…

Он снова задвигал руками, будто нащупывая в воздухе определение поточнее, а я подумал, что лишние движения при его небольшом росте, видимо, объясняются желанием обратить на себя внимание. С малоприметными людьми это бывает.

— Ну, шум как шум, — так и не подобрав нужных слов, продолжает он. — А может, мне показалось, кто его знает. — И доверительно сообщает: — Я, понимаете, не прислушивался, так что вполне мог ошибиться.

Собственная непоследовательность Жохова нисколько не смущает. Покопавшись в кармане, он вытаскивает пачку сигарет, просит разрешения закурить, и, хотя я не переношу табачного дыма, ради интересов дела приходится смириться.

— Значит, так… — Мой собеседник выпускает струйку дыма, деликатно направляя ее вверх, и лишь после этого переходит к изложению интересующих меня обстоятельств: — Когда я вошел, Виталий Рубин уже лежал на полу. Без движения. Под головой лужа крови. А рядом с ним на корточках сидел Эрих. Я в общем-то не из трусливых, но в тот момент, признаться, растерялся. Что делать? Решил звать на помощь. Крикнул что-то, уже не помню, что именно. Сразу сбежались люди, ну и пошло-покатилось. Вот и все. Кажется, ничего не пропустил.

— Вы не заметили, что делал Эрих над трупом?

— Как — что делал? Просто сидел на корточках.

— Он успел вам что-нибудь сказать, прежде чем вы начали звать на помощь?

— Ничего. Это точно. — Станислав Иванович провел ладонью от лба к затылку, приглаживая несуществующую шевелюру. — Когда собрались пассажиры, Эрих всем нам объяснил, что он спал и что разбудил его какой-то шум, что это Рубин упал с верхней полки и разбился. Так он говорил. Это могут подтвердить все.

— Вы не заметили, который был час?

— Точно не скажу, но все произошло совсем недавно, с полчаса назад, не больше. Значит… — он отдернул манжет рубашки и глянул на часы, — значит, приблизительно в одиннадцать.